набирается сил. Особенно ревностно старались помочь своей любимице стать на ноги ребятишки: они приносили ей охапки сочной травы, тайком от матери таскали из дому кусочки круто посоленного хлеба. Все веселее становилось доносившееся из конюшни ржание. Но Заве-Лейб боялся поделиться своей радостью с кем бы то ни было, даже с братом и отцом:
– Мало ли что – не ровен час, и родня может сглазить ее…
Заве-Лейб опасался, как бы Давид не узнал о выздоровлении лошади, не приказал впрячь ее в плуг, не послал вспахать десятину какому-нибудь бедняку. При каждом удобном случае он жаловался, прикидываясь казанской сиротой:
– Кто знает, что еще будет с кобылой: как еще держится – почти не ест.
Но вот однажды, возвращаясь из ревкома, Давид проходил мимо двора Заве-Лейба, как всегда озабоченный множеством неотложных дел. И вдруг услышал веселое ржание.
«Эге, видать, не так уж слаба кобылка моего свояка», – подумал он с усмешкой и, хоть торопился на собрание бедноты, решил заглянуть во двор к Заве-Лейбу. Но дом был закрыт, заперта и пристроенная к дому небольшая конюшня. Только неугомонные ребятишки, как всегда, шумели, бегая по двору.
– Ну как, поправляется ваша лошадка? – спросил у них Давид.
– Ого, еще как поправляется! Вон как ржет! – отозвался простодушный Пинеле.
– Дурило, что ты болтаешь! Еще, не дай бог, сглазят. Папа с мамой все щели заткнули, чтобы не слыхать было ее ржания. А ты – на тебе – все выложил. Уж вы никому не рассказывайте, пожалуйста, что наша кобылка выздоровела, – просительно обратился к Давиду не по летам смышленый Мойшеле.
– Не расскажу, не бойся, – успокоил его Давид и повернул к дому сестры, где и застал Заве-Лейба и Хевед: боясь, как бы отец или Рахмиэл с Фрейдой не пришли навестить их, они сами к ним заявились.
– Пока что мало радости имеем от лошади – все мучается, бедняжка, – входя, услышал Давид лицемерные жалобы Хевед.
– Это кто мучается? – заинтересовался он.
– Да лошадка наша, – отозвалась, моргая подслеповатыми глазами, Хевед. – Вот беда-то!
– А я хотел попросить вспахать на ней десятину-другую, – притворно огорчился Давид.
– Я сама впрягла было свою коровенку, да и отправила ее на тот свет, – захныкала испуганная словами Давида Хевед.
– Как же теперь пахать будете? – спросил Давид.
– Со своей десятиной мы как-нибудь справимся, – отозвался Заве-Лейб.
– Хорошо, это с вашей десятиной. А кто вспашет Рахмиэлу, отцу? – пытливо глядя на Заве-Лейба, настаивал Давид.
– Откуда мне знать? – пожал плечами Заве-Лейб.
– Ну, ты жадным стал, как Танхум, – с недоброй усмешкой сказал Давид.
– Как так? – уставился на него встревоженный Заве-Лейб,
– А так. Я только что был у тебя и слышал, как весело ржет твоя кобыла. Ничего с ней не делается. А ты все прячешь ее, все боишься, как бы не пришлось помочь какому-нибудь бедняку… Да ведь это, в конце концов, не твоя лошадь!
– И вовсе я не прячу ее! – Заве-Лейб даже в лице переменился. – Чего мне ее прятать? Если бы не она, кто бы мне помог вспахать мою землю?
– А кто помогает всем беднякам? Комбед. Он и тебе помог бы…
– И почему это лошадь не моя? – прервал Давида Заве-Лейб, вспомнив больно ранившие его сердце слова свояка.
– Буденновец случайно оставил ее у тебя, с тем же успехом он мог отдать ее любому бедняку, – спокойно ответил Давид.
– А я что? Не бедняк?! – воскликнул Заве-Лейб, но его остановил Рахмиэл:
– Давид прав, Заве-Лейб, – сказал он, – лошадь принадлежит не только тебе и даже не одной нашей семье, а комбеду. Мы, бедняки, должны помогать друг другу.
– Выходит, если я заимел собственную лошадь, так не хозяин ей? – с искренним изумлением горестно развел руками Заве-Лейб. – На что это похоже?
Долго еще убеждал Давид Заве-Лейба, но, как ни доказывал, что на время пахоты нужно всем сплотиться в одну семью и вспахать безлошадным беднякам землю, сломить упорство Заве-Лейба ему так и не удалось.
Когда Давид вместе с Рахмиэлом и Заве-Лейбом пришли на собрание комбеда, здесь уже находились Гдалья Рейчук, старый Бер и десятка полтора бывших солдат. Комната была полна дыма, все курили, громко разговаривали. Увидев Давида, люди притихли, все стали ждать, что он скажет: видно было, что он пользуется у них любовью и авторитетом. Только Заве-Лейб сидел как в воду опущенный, красный от тревоги. Он понимал, что обязательно будет поставлен вопрос о том, как помочь беднякам тягловой силой, и тогда, хоть это было как нож в сердце, разве он посмеет отказаться, не дать своей лошади? Ведь Давид выставит его на посмешище, опозорит, как он сможет после в глаза смотреть людям?
Давид подошел к столу, не спеша начал:
– Трудно нам, невыносимо трудно начинать новую жизнь! Поглядите, сколько у нас бедняков, которые всю жизнь были безлошадными и не всегда имели корову. Мы освободили землю от помещиков и кулаков, сами сделались ее хозяевами. Только вот как обработать ее, когда обрабатывать нечем?
Давид помолчал, как бы обдумывая этот трудный вопрос.
– Мы дети одной семьи, беднота, пролетарии, – воспользовавшись паузой, сказал Рахмиэл. И смущенно умолк.
– Смазал бы язык, глядишь – он лучше стал бы ворочаться, – сострил кто-то из сидящих здесь, но Рахмиэл уже оправился от смущения, продолжал:
– Мы бедняцкий класс, мы сделали революцию. Да здравствует мировая революция, которая, раз и навсегда покончит с буржуазией и с нашими кулаками!
– Правильно! – воскликнул Гдалья, желая подбодрить своего приятеля, и захлопал в ладоши. Его поддержали рукоплесканиями несколько человек из собравшихся.
Рахмиэл вытер лоб рукавом и перевел дух, будто проделал тяжелую работу. Он хотел еще что-нибудь сказать, но о чем тут было говорить, когда он уже крикнул: «Да здравствует мировая революция!» И тут его осенила счастливая мысль – рассказать о своей первой встрече с первым большевиком.
Рахмиэл больше не сжимал кулаки, не размахивал руками, не повышал голоса до крика. Он говорил спокойно, тихо.
– …Так вот, значит, приходит к нам в окоп один человек, ну как я или ты, – ткнул он пальцем наугад в одного из комбедовцев, – как любой из нас. Присел, свернул цигарку и завел беседу о жизни. И – странное дело – ведь видели мы его первый раз, а каждый, не таясь, выложил все, что было у него на душе. Ближе родного брата он мне показался тогда. Будто прямо в сердце смотрел – глядит пристально, пытливо, ничего от него не скроешь: расскажешь о жене, о детишках – обо всем. А потом он завел разговор о войне – надо, мол, с ней кончать, бросать все и уходить домой, к семье. «Да, – отозвался я, – мы и сами думаем об этом…»
Солдаты засыпали его вопросами – о мире, о земле. Верно ли, что землю будут делить поровну, по душам? Наш гость обстоятельно отвечал на все вопросы. «Эге, – подумал я, – мир не так уж плох, если в нем есть люди, которые болеют душой за Рахмиэла и думают о том, как бы устроить ему лучшую жизнь».
«Кто этот человек, который приходит к нам и спрашивает, как мы живем?» – обратился я к соседу.
Вот тут-то я и узнал, что это большевик. И когда он опять пришел к нам, мы стали спрашивать:
«Землю дадут, а как мы ее обрабатывать будем, а где взять семена? У большинства ни лошади, ни плуга».
«Трудно будет, – отвечал тот человек, – отнять землю у помещиков и кулаков и нелегко на первых порах обработать ее. Но мы преодолеем все! И, помяните мое слово, наступит время, когда надо будет только повернуть колесо штурвала машины – и она вспашет землю; повернем колесо другой – и она снимет
