помутившимся от ярости взором пошли огненные круги.
Подняв кулак, он хотел обрушить его на голову Двойры, но ограничился тем, что сильно ударил им по столу. Зазвенели бокалы, пролилось на скатерть вино, на куски разлетелись упавшие на пол тарелки.
– Издеваться надо мной! Так вот зачем ты пришла в мой дом! – исступленно и визгливо орал он на перепуганную Двойру.
– Господь с тобой, Танхум, что случилось? – подбежал к нему тесть и схватил его за руку, но Танхум вырвался от него и стал бить себя кулаком в грудь и вопить не переставая. Из широко открытого рта вырывались какие-то бессвязные, бессмысленные звуки.
– А-а-а-а, – звенели в ушах гостей его исступленные вопли.
Насмерть перепуганная Двойра выбежала в сени и завизжала. Не разобрав толком, что произошло, завизжали и остальные женщины.
– Он с ума сошел, вяжите его! – раздались отдельные голоса.
А Танхум колотил по столу кулаками, бил посуду, ломал все, что попадалось ему под руку. В окнах зазвенели разбитые стекла.
– Да вяжите же его, он сумасшедший! – кричали гости, но их голоса тонули в треске разбиваемой посуды и в звоне вылетающих из рам оконных стекол.
Обезумевшая от страха Двойра пулей вылетела на улицу и завопила не своим голосом:
– Танхум сошел с ума!
– Что?! – выскочила на ее крик со своего двора Гинда. – Да не спятила ли ты, часом, сама?
Но охваченная паникой Двойра побежала дальше, на ходу крикнув Гинде:
– Подите туда сами и убедитесь. Он свихнулся – чуть было меня не убил!
Гинда, а за ней еще несколько женщин из соседних дворов бегом припустились к дому Танхума. Им вышли навстречу гости, которые начали расходиться со столь неожиданно прерванного пира.
– Что случилось?… Говорят… – спросила жену Юделя Пейтраха закутанная в большой платок женщина.
– А что говорят?… Что за трескотня такая?… – сердито отозвался за жену Юдель.
– Говорят, что Танхум… – вмешалась рябая соседка, сгорая от любопытства.
Юдель промолчал и, уводя свою жену, важно прошествовал дальше.
Из дому вышли остальные гости, и Гинда услышала, как кто-то из них обронил:
– Видно, напился до чертиков, иначе не разбушевался бы так ни с того ни с сего.
– Слышите? Видно, так оно и есть: Танхум хватил лишнего, а Двойра перепугалась, – отозвалась жившая через двор от Танхума худенькая женщина с маленьким, в кулачок, лицом. – Вот вам и вся история.
– Да что вы болтаете. Он действительно спятил, – возразила рябая.
Кумушки все не унимались и, почти не слушая друг друга, трещали каждая свое, высказывая самые невероятные предположения.
Пересуды не затихли и на следующее утро.
– Счастье еще, что Двойра успела удрать, не то он, чего доброго, и впрямь бы ее прихлопнул, – говорила одна.
– Двойре поделом: не распускай язык, где не надо.
– Убивать не убивать, а укоротить ей язычок Танхуму следовало бы!
Танхум знал, что о нем вовсю трезвонят в Садаеве. От стыда он боялся показаться людям на глаза. Он уже каялся, что так безобразно вел себя в присутствии гостей, но что толку было от его раскаяния: сделанного не воротишь.
Нехама с ним не разговаривала и не подпускала его к младенцу, хотя Танхум пытался с ней помириться.
– Мы ведь с тобой муж и жена, – говорил он. – Мало ли что случается в жизни… Я, может быть, был неправ, погорячился малость… Ну так что же…
В нем боролись противоречивые чувства: то ему хотелось помириться с Нехамой, то, когда гнев подавлял в нем добрые чувства, он готов был броситься на нее и бить, бить до полусмерти. Но каждый раз он сдерживался, благоразумие брало верх над слепой яростью.
«Довольно! Хватит! Пора кончать со всем этим!» – говорил он себе.
А потом снова нападал на Нехаму и проклинал ее. И снова умолкал, ругая себя: «Ведь слово дал себе держаться достойно…»
Но как погасить пламя, когда оно сжигает сердце? Как задушить гнев, когда он сжимает тебе горло?
И Танхум отводил душу на безответных животных: то он злобно толкнет коленом корову, если ему покажется, что та стоит неспокойно, когда ее кормят, то поддаст ногой хохлатку; досталось даже его любимому сторожу – вислоухому Рябчику.
Танхуму казалось, что нет на свете существа несчастнее, чем он. Каждая божья тварь имеет свои радости в жизни, имеет место, где находит покой. У пса есть теплая конура, есть хозяин, который любит и кормит его и к которому он может приласкаться. А кто предан ему, Танхуму? К кому рвался он, когда спешил домой, если не к Нехаме? Кто оставался здесь хозяйничать, пока его не было? Нехама, все она, Нехама!
А если она уйдет, с кем он, Танхум, останется?
У последнего нищего есть жена, дети, родня, есть кому пожаловаться, когда у него тяжело на душе, есть кому открыть сердце. А у него, Танхума, нет ни отца, ни братьев, и даже Нехаму, жену свою, чувствует он, тоже теряет!
Всю жизнь боролся он за свою землю, за свое добро. Спасая добро, он пристал к бурлацким кулакам, как разбойник, с обрезом в руках вышел с ними на большую дорогу и попал потом в тюрьму. И вот пришло было спасенье: явились белые, освободили его из заточения, вернули ему его землю, он теперь, слава богу, опять богат. И все-таки бог отвернулся от него! Всю свою жизнь ждал он ребенка, и, когда, наконец, дождался, оказалось, что не он его отец, что отец ребенка – нищий батрак, которого жена пригрела в его, Танхума, доме! И долгожданное счастье обернулось позором…
Наверное, Нехама потребует развода. Недаром она шушукается с отцом.
– Я перееду к тебе, папа, – услышал он как-то ее слова;
«Зачем ей уходить от меня? – думал упавший духом Танхум. – Ведь Айзик теперь черт знает где. Э, да не все ли равно, к кому она уйдет!» Так или иначе он останется одинок. И никто ему не посочувствует, никто его не пожалеет. Даже те, кто был в гостях у него, ел его хлеб, радуются, наверно, его горю.
Что делать, если Нехама не будет с ним и он останется один-одинешенек в таком пустом для него мире?
Вот уже вторую неделю Давид Кабо со своим небольшим отрядом пытался прорваться сквозь плотное кольцо белых войск к частям Красной Армии. Но запасы продовольствия и боеприпасов подходили к концу. Как быть? Возвращаться домой опасно – староста с полицаями и местные богатеи обязательно выдадут их белякам. Может, спрятать оружие и разойтись поодиночке во все стороны?
Но кругом белые, и, скорее всего, при первой же встрече с полицией они попадут под подозрение и будут схвачены.
– Нет, если уж погибать, так погибать в бою, – решил Давид.
Беспрерывные походы, голод измучили бойцов, многие из них упали духом.
– Зачем было уходить из дому? – первым подал голос Михель. – Помереть мы могли бы и дома, около своей семьи. Все лучше, чем подыхать здесь, на большой дороге, бездомными, как бродячие собаки.
Жалобы эти сильно встревожили Давида. С тех пор как они попали в окружение, он всеми силами старался поднять настроение людей, поддержать их боеспособность, не допускать уныния. Давид решил: надо избавиться от малодушных, отпустить их на все четыре стороны.
– Так, значит, ты хочешь домой вернуться? – обратился он к Махлину. – Что ж, сдавай оружие – и скатертью дорога!
Михель стоял, виновато опустив голову, и угрюмо молчал.
– Кто хочет домой, пусть кладет оружие и уходит – я никого не держу, – сказал Давид.
