изгнании. Интересно, как поступал Богдан Хмельницкий, присоединивший Украину к России? За два года: 1648–1649 — бандами Хмельницкого было с жестокостью убито более шестисот тысяч евреев: женщин, стариков, детей и грудных младенцев. Так что русско-украинская дружба скреплена еврейской кровью. Правда, воссоединившись, гетьман-убийца потерял независимость и право на окончательное решение еврейского вопроса. А русский царь решил не уничтожить, а изгнать евреев из России по просьбе украинцев. В 1655 году евреи были изгнаны из России, согнаны с земель, на которых они жили ещё до прихода туда славян. В начале восьмого века ещё не было России как государства, ещё не было славянского Киева, а был Киев сарматский. И само название Киев вовсе не соответствует националистической, славянской легенде о братьях — Кие, Щеке и Хориве. Киев существовал ещё до прихода туда Кия, ибо слово это по-сарматски означает — горы. А евреи, жившие в Киеве уже тогда, назвали Киев — Циев, или Киун. В послании к Александру II, отменившему запреты и гонения Николая I, евреи писали в связи с празднованием тысячелетия России: «Мы, евреи, поселились в России ещё до её основания».
Я сделал эти выписки в киевском архиве, и просматриваю их сейчас при свете железнодорожного фонаря, который дал мне кондуктор, просматриваю, не для того, чтоб переписать историю. История пишется и переписывается только железом и кровью. Сейчас, когда поезд наш приближается к Бердичеву, этому символу гонения, городу, который современные товарищи-господа пытаются превратить в жёлтый знак позора, хочется уяснить себе и наши исторические ошибки, и исторические просчёты наших врагов. Нации живут, как леса: если их не вырубают окончательно и не выжигают дотла, они воспроизводят себя, хаотично отряхивая семя на землю, и семя произрастает там, куда оно случайно упало. Семенем владеет случай, и потому семя способно мыслить.
В растительном мире это примитивные образы влаги и солнца, в животном пищи и уюта, в человеческом же эти мысли совсем уж далеки, бесконечно далеки от интересов своей рациональной первоосновы: нации-леса. В лесу влажно, дико и скучно. На просторе сложно и опасно. Поэтому лучший способ увязать оба противоречия — это создать себе простор внутри леса, даже если за пределами леса этого простора бесконечно много. Я имею в виду не борьбу за территорию, а простор для мыслей своих, ибо даже примитивное семя должно мыслить из-за происхождения своего. Причём еврейскому семени, еврейской мысли всегда было тесно в своём лесу. Слишком много умников и слишком большая нетерпимость к своему национальному дураку. А у русских наоборот, Иван-дурак в почёте и в результате прочная национальная жизнь, позволяющая ради баловства даже возникнуть призрачному городу Бердичеву, вражескому городу на собственной территории. Скажете, в подобных рассуждениях слишком много циничного? Но ведь правда всегда цинична. Ну, если не всегда, то часто, тогда как ложь чаще бывает деликатной.
Я вспоминаю жену моего дяди, Забродского. Сам мой дядя был человек неплохой, культурный и очень хороший специалист в своей области, пользующийся большим уважением. Этим уважением к мужу пользовалась и его жена, по своему, разумеется, усмотрению. Стоило возникнуть любому житейскому затруднению, например с приобретением билетов на московский поезд в известном уж вам Казатине, как жена дяди начинала громко кричать:
— Мой муж ответственный работник НКВТ.
А букву «Т» от буквы «Д» на слух не очень разберёшь, тем более что жена моего дяди немного шепелявила. Таким образом жена моего дяди говорила чистую правду и не несла ответственности, как моральной, так и уголовной, за то, что должностные лица понимали её ложно и тут же удовлетворяли все её требования. Когда моего дядю, ответственного работника Народного Комиссариата Внешней Торговли, привели на допрос к ответственному работнику Народного Комиссариат Внутренних Дел, он настолько был уверен в своей невиновности, что даже вначале наивно думал, что арест связан с неблаговидной деятельностью жены, за которую он её весьма ругал. Однако следователь быстро разъяснил ему, что деятельность жены, в которой дядя чистосердечно сознался, вполне подвластна местному районному суду, тогда как дядю будет судить трибунал. Основой обвинения была старая антиленинская статья дяди, поскольку дядя в ранней молодости был бундовцем и сотрудничал в бундовской печати. Его статья, послужившая основой обвинения, называлась «Волвл, Велвл», что переводилось на русский язык: «Дёшево, Владимир». Происходило это ещё в доежовский период, когда следователи ещё не издавали трубных звуков при сморкании и не чесали большим ногтем ноги себе за ухом.
— Быть или не быть, вот в чём допрос, — так кратко объяснил следователь ситуацию дяди.
Когда дяди не стало, его жена вынуждена была уехать из Москвы в Бердичев на постоянное жительство, но какой-то прошлый лоск сохранился. Я знаю, что после посмертной реабилитации дяди во времена хрущёвщины она возобновила свои крики.
— Мой муж был ответственный работник НКВТ! Вообще кричать в Бердичеве любят и умеют. Я знал: несмотря на ночное время, Бердичев меня встретит криками. И действительно, еще поезд замедлял свой ход у бердичевского перрона, а я уже слышал:
— Чичильницкий! Чичильницкий!
Звали какого-то Чичильницкого. Фамилию эту я в Бердичеве слышал и кое-кого знал. Красивый народ, особенно дочки, молодые девушки с замечательными фигурками и глупыми хитрыми личиками. Старшая работала парикмахершей и летом стояла перед дверьми парикмахерской в белом производственном халатике, обращаясь к проходящим мимо мужчинам, не взирая на их возраст:
— Мальчик, дай мне заработать.
Кстати, у неё был неплохой голосок и имелись вокальные данные. Помню, как в конце сороковых она исполняла на городском смотре художественной самодеятельности песню своего брата Суни Чичильницкого. Песня называлась: «Каштаны Бердичева». «На лицо мне упал белый цвет от каштана…» Потом выступал сам Суня, читал свои лирические стихи: «На улице раздался смех, смеялися с балкона…»
Брата и сестру хорошо принимала публика, но первое место занял всё-таки слесарь бердичевского кожзавода имени Ильича Николай Охотников, который, выйдя на сцену, побагровел и отчаянно закричал в зал, как бы прикрикнул на публику:
— Э-э-э-то руссска-а сторонка, э-э-э-то ро-ди-на ма-а-а-а-я-я.
— Чичильницкий! Чичильницкий!
А может сейчас звали Чичильницкого не из этой семьи. В Бердичеве Чичильницких, как в селе Чубинцы Чубинцов. Но там хоть понятно, а эти откуда? Чичиков, что ли, в своём дальнейшем, ненаписанном Гоголем путешествии по России, в своём путешествии из третей части «Мёртвых душ» заехал в Бердичев и оставил здесь потомство от какой-нибудь красавицы-шинкарки, потомство со временем преобразившееся в Чичильницких. Может и сам Чичиков покоится здесь, на бердичевском православном кладбище, которое я хочу порекомендовать Чубинцу, когда тот проснётся. Может покоится Чичиков под мраморным розовым крестом, утешенный и обласканный мраморным розовым ангелом в изголовьи могильной плиты? Или спит под чудесным памятником чёрного с синим отливом камня-лабродорита, на котором золотом вырезано его имя, отчество, фамилия, дата рождения и дата смерти, почти совпадающие с рождением и смертью самого Николая Васильевича Гоголя, жаль, так и не посетившего Бердичев, а отправившегося в своё тяжёлое, печальное путешествие в Иерусалим.
Бердичевское православное кладбище снежной зимой красиво своим чистым белым саваном, покойно лежащим на могилах и склепах. Летом же оно — сад, полный ароматов и птичьего пения. Но когда уходишь в дальний конец, к свежим могилам без крестов, со звёздами или какими-то гранитными параллелепипедами, то становится понятно изменение в современном литературном стиле и литературном мироощущении. Раньше в смерти преобладали индивидуальность, эпизодичность и аполитичность. Ныне даже индивидуальные могилы выглядят массовыми, и даже на привилегированных, богатых могилах печать коллективизма. Такова, например, могила прелестной семнадцатилетней девочки, дочери директора бердичевского кожзавода Люси Крипак, убитой безнадёжно влюблённым в неё клубным аккордеонистом. Даже эта утопающая в живых цветах могила вырублена топорно, ясно, без индивидуального чудачества и неземной экзотики.
Да, и такие страсти иногда потрясают Бердичев. Налетят, разожгут, завертят бульварные разговоры и улетают дальше, в какой-нибудь Козелец или Солекамск, чтобы там совершить подобное. А что же остаётся? Остаётся бессмертное бердичевское лицо, заработанное необычной судьбой этого города. Вот остановился поезд у перрона, и замелькали бердичевские лица. Три часа ночи — мелькают. Не спится, надо куда-то ехать. Днём, конечно, побольше, на Москва-Одесса в оба конца. И посадка похуже. К этому
