мускулов наберется. «А еще лучше, — добавил он, — учить, как не оказываться одному против пятерых». А на Дейди он не смотрел. Что проку смотреть. И так ясно, что там увидишь.
Угрюмое ожидание, стиснутые губы, и больше ничего.
Хилс тоже вернулся к своим, когда закончили обсуждение, и какое-то время рассказывал, что там было и что нарешали. Он был сам по себе. Он ведь сам не предложил, и было бы странно, если бы его кто-нибудь о чем-нибудь просил, его-то, второго капитана в своей семье. Рассказывая, он ходил, дергая слова в ритм шагам, взад и вперед, и под конец он снял шляпу и запустил ее вбок, на камни.
— Кормайс!!! — сказал он. — И я уверен, он еще и улыбался!
— Подними, — сказал Рахт.
— Что?
Потом он помолчал, ушел с тропинки и отыскал — всего в трех шагах, недалеко улетела — свою шляпу. Она упала на воду и намокла: там коротенький поток от источника пропадал в камнях. Хилс поднял ее — с полей потек сперва целый ручей, а потом вода продолжала капать, затекая под куртку, пока Хилс нахлобучивал ее опять.
— Ну вот что, — сказал он. — Рахи, мне это надоело. Ты можешь сказать хоть одно слово, в котором было бы больше, чем два слога?!
— Облако, — сказал Рахт.
— В этом слове больше двух слогов.
— Пока вы там цапались, в монастырь приходила Открывательница. Я сам видел облако, — сказал Рахт.
Какое-то время Хилс молчал, а потом сказал удивленно:
— Она не могла нас предать. — Он качнул головой. — Да ну, в самом деле. Про нас ведь и рассказывать нечего. Вот они мы, как на ладони.
— А может, мы и перепутали, — сказал Рахт. — Может, это какой-то монах с паром упражнялся.
— Может, — сказал Хилс.
Если бы он не был Хилсом, он бы мог сейчас сказать: «Что ж ты другим не передал, чтоб поглядели тоже? Вдруг кто верней смог бы разобрать».
Но он был Хилсом…
— Если это была она, а Сколтис ее не видел,
— А что — она должна была к нам прийти? — сказал Рахт.
В эту ночь, после того как от костров накрутилось вокруг уже достаточно собственного дыма, чтобы посторонний был незаметен, сторожа приметили, что с воздухом в долине стало неладно. Неладным было то, что он сделался правильным воздухом, обыкновенным — они не смогли б объяснить точнее. Попросту говоря, какая-то часть дымного воздуха перестала исчезать из-под власти заклинаний, оставляя привкус (почему-то) во рту, как будто кислого наелся. Разобраться с этим удалось вовремя, но десятка два человек все-таки отравились. Правда, поняли они это только утром. Это уж так всегда — если дохнуть отравы не очень помногу, заметишь ее не раньше, чем в голове зашумит, а шуметь она начинает постепенно и валит с ног часа так через два. Из десяти частей отравного воздуха повязка, если правильно приготовлена, пропускала одну, но все-таки ведь пропускала.
Не приглядывай тут никто и не обрати внимания вовремя — к утру все они могли бы свалиться, только укладывай. Ну а так — до рассвета над долиной крутились свои и чужие заклинания, сбивая друг друга, потом только свои, потом Долину Длинных Источников заволокло опять ощущение кислого во рту, порошком развешанное в воздухе. Представить себе эту ночную битву, похожую на перестрелку лучников перед сражением, может всякий, — но уж поверьте, там не было никакого щегольства вроде того, как нынешние застрельщики ухитряются перебить тетиву у чужого лука или срезать султан у княжеского коня на уздечке над головой, никаких представлений, нет, там все было всерьез. И злости эта битва им порядком прибавила, битва, которой не бывает там, где люди сражаются честно — так, как должна случаться война, битва, в которой никто не погиб, но люди, вот так отравленные, и в уме могут потом повредиться, и болеют от этого долго, и мало ли что.
Злость кипела в них молча. А вокруг своими тяжелыми шагами ходил Метоб — бог ярости, воинского безумия, и время от времени ухмылка, похожая на оскал, трогала его лик.
Перед рассветом Сколтис, сын Сколтиса, сказал так:
Всякий мог бы заметить — в той части слов, которые относились к Луру, Сколтис ограничился самою короткой формулой, какая только возможна. Но уж зато про Вагомиса с его жемчужным доспехом, лукавого бога богатства, сказано было столько, что этим остались бы довольны даже Кормайсы.
Вагомис единственный из всех любит, чтобы к нему обращались стихами. Это потому, что он и сам стихами может заговорить кого угодно. Остальные посчитали бы, пожалуй, что обратиться к ним в стихах — все равно что тащить на веревке, а не приглашать, — а на веревке и люди, не только боги, не ходят в гости.
И еще нельзя не заметить, что для Сыновей Уны, близнецов, идущих в буре со своею Молнией и Громом в руках, Сколтис оказался все же немного поболее богат на слова.
И это несмотря на то, что амьяраш Близнецов принадлежал Дому Щитов еще с тех пор, как Дом Щитов объявился на свете (так утверждала легенда), и уж во всяком случае с тех пор, как Дом Щитов объявился в Оленьей округе, и уж в этой округе любому при слове «близнецы» вспоминались Гэвиры.
Ну так ведь Гэвиры, а не Гэвин.
А Близнецы — чересчур славны на свете, а Дом Щитов — все-таки великий дом, и людям надлежит помнить это, какие бы иной раз ни рождались в этом доме… неважно. Держать амьяраш — это не совсем то, что быть жрецом, я объясню, но позже. Позже.
Потому что день чести сегодня; а Валгерна, Повелительница Оружия, уж заблестела у Эрбора в руке; а Однорукий Воин не обнажает меч по пустякам…
Они увидели этот меч, когда всходило солнце.
Так бывает — световой столб, как меч, над низким солнцем, — когда небо заполнено тонкими-тонкими ледяными облаками, и холодный ветер, разгуливавший всю ночь, несется свистя; а короткий просвет ледяных тонких облаков, который идет в первой половине шторма, уж уносится к востоку, и следом за ним с запада рвутся тучи, и среди них не заметить, даже если оно есть там, густое серое облачко, восседая в котором смотрит на мир та, которую Сколтис все-таки не смог не упомянуть, не смог, хотя и говорила она народу йертан тысячу тысяч раз, что к войнам и битвам она имеет только то отношение, что и он тоже, как и о многом — как и слишком многом — знает наперед…
Яростное, всходило на небо солнце. Среди военных богов был один такой, которому — если округа или племя объявляли войну соседней округе или племени какому-нибудь — приносили жертвы тоже, но не для того, чтобы он пришел, а для того, чтобы не приходил.
Потому что — говорили йертаны — на свете есть очень немного войн, ради которых стоит призывать
