он ничего не может поделать — даже оставить кого-нибудь в наблюдателях, тем более что из-за пара, который угловую башню заволакивал, как завеса, наискось, иа них слева могли бы напасть, отважившись на вылазку, совсем неожиданно; а тут — все рванули к стене, и если бы даже, допустим, наблюдателю удалось бы их вовремя предупредить, что проку? Услышал бы кто-нибудь?
На самом деле, без сомнения, и услышал бы, и понял; но Сколтис в «метбе» тоже разбирался не очень хорошо.
Дело в том, что он и так ничего не мог поделать. С самого утра он знал, что ничего не может поделать, и сейчас просто позволил себе быть захваченным этим чувством целиком. Его поволокло к пролому вместе со всеми, и это было как толпа — только Сколтис никогда не попадал в настоящую толпу и не знал, что это такое, — это было как толпа, где самое главное — не споткнуться, чтоб не затоптали.
Так вот что это такое, «метб».
Оказывается, об этом бесполезно спрашивать.
А переживший это когда-нибудь бесполезно будет пытаться рассказать, что случилось с ним. Потому что соврет. Нечаянно и без умысла, просто-напросто его разум подберет такие слова, которые может вынести, и даже, может быть, со временем научится верить в эти слова.
Поэтому лучше не спрашивать — не заставлять увеличивать в мире количество вранья.
Это нужно только видеть.
Это нужно только видеть самому, и обязательно — со стороны.
Но почти невозможно видеть изнутри, из многоголового, многорукого и многоногого чудовища, несомого Метобом и быть несомым им тоже, — и оставаться не в нем и не им.
Сколтис говорил, что ничего, мол, тут нет удивительного, — ведь с самого утра ему только и казалось, что вокруг все ненастоящее. Такое было, говорил он, чувство — он просто извелся, А если под ногами был ненастоящий остров, вокруг ненастоящие люди, душило ненастоящим паром, и стрелы летели ненастоящие, и тяжесть щита была ненастоящая, и ненастоящее пламя, и ненастоящий серый свет с небес, и не по- настоящему темнело на мгновение, когда огромные крылья демона ветра накрывали все, а потом тот уносился прочь, визжа и хохоча, и ненастоящие камни скатывались по склону у стен монастыря и сбивали с ног, и вокруг бушевал ненастоящий Метоб, — как же тогда он, Сколтис, мог заразиться?
Наверное, он был прав. Но хочется верить, что это была не единственная причина. Ведь нынче утром он подумал все же, что ничего не может остановить. Ему не хотелось останавливать — но если бы не хотелось на самом деле, таких слов ему бы попросту на ум не пришло. Хочется верить: в последние мгновения, когда и вправду ничего уж не остановить, он понял, что «любая цена» — это чересчур большая цена.
Хочется верить, что это и удержало его на краю «метба» — ответственность.
В отличие от какого-нибудь там Гэвина, он думал о своих людях: ему с ними было жить еще, в длинной горнице пировать, споры их судить и заморскими товарами торговать, а не только скелы о них рассказывать.
За то время, которого достаточно, чтобы двадцать раз сказать «ужин», пространство пролома позади первой укрепленной кладки было заполнено чуть ли не доверху. Это было как раз то мгновение, когда маленькая черноволосая женщина в Долине Длинных Источников, в недоумении и ужасе отважившись на протест, который в ее положении пленницы-чужеземки был чуть ли не подвиг, закричала «Нет!» на своем родном языке и никого не смогла остановить.
Сверху послышался звук, похожий на голос водопада, когда он пробуждается весной, и еще более стало похоже, когда струя воды ударила в проломе по людям и камням, и здесь, оказывается, камин были заделаны так, что она не проливалась, — некуда. И лилось так сильно, что еще прежде, чем можно было бы сказать «вечерняя еда» еще десять раз, находившиеся в проломе уже стояли в воде по щиколотки — если у середины проема, и по бедра — если у внутреннего края стены. Вода была очень горячая и курилась.
Видя, что надобно освободить ей выход, иначе она не выльется, бившиеся на краю проема накинулись на камни кладки, тем более что те от тяжести воды и жара, казалось, подались и принялись расступаться трещинами.
Монахи не ожидали подобного поступка или, пожалуй, считали, что разломиться кладка не может, — одним словом, те трое или четверо человек, что защищали карниз, исчезли оттуда (этого никто из нападающих не видел) — перебрались по висевшим с внутренней стороны стены сетям в безопасное место.
В эти мгновения сверху хлынула еще одна жидкость, светло-желтая и крепко воняющая. Если поток воды был настолько могучий, что четверых, попавших под него, зашиб и сбил с ног, то эта струя была намного тоньше. В проломе было очень много народу — восемнадцать человек, — они плотно набились и не могли выбраться оттуда, тем более что сзади напирали; сзади напирали, не обращая внимания на воду, что полилась через край; а полилась она оттого, что кто-то сорвался с края пролома. В это время северные лучники выпустили последние стрелы. Все опять было очень быстро. Потом стало очень ярко, и ветер раздул пламя так, что оно загудело и завыло, и подхватил его гул в небо с собой.
Масло легче воды, — и оно горело на поверхности. Это было очень страшно. Слышно было только то, как трещит пламя. Оранжевый свет лег вперед и — вниз столбом, как из кузни. Вода проливалась наружу, оттого что тела тех, кто падал, переполняли этот чудовищный бассейн. Там, где она проливалась, тоже все горело, смачивая камни. Горело очень долго. Пролом стал огромной печью. Пламя на какие-то мгновения поднялось так, что достало выше галереи; тех, кто еще дрался на ней, сбрасывали вниз или в пролом. Свечение приподнималось, облизывая мелькнувшее вниз новое топливо, или это такие шутки играют клубы копоти, в которые переходили алые, а ниже — рыжие и желтые яркие столбы огня. Вот когда действительно камни пошли трещинами. Но прежде вода перехлестнула наружу таким сильным толчком, что одна из трещин во внешней, поврежденной катапультой кирпичной оболочке стены не выдержала, кусок стены отвалился и рухнул одним пластом, а пласт этот был два локтя толщиною и тяжести неподъемной; две лестницы он сбил сразу, вместе с теми, кто карабкался по ним вверх — или вниз, если жар пламени успел толкнуть человека назад. Упавший пласт не разбился, только раскололся почти пополам и накрыл собою пять или шесть человек. Все там, наверху, продолжало шататься, так что видно было, что еще один огромный кусок вот-вот рухнет или даже два, и непрерывно сыпались (а рядом лились с водою) осколки кирпичей.
Там уже была дружина Кормайсов, которая дорвалась наконец до лестниц. И среди других этот пласт стены привалил Кормида, сына Кормайса, так неудачно, что размозжил ему руку. Сам он попытался вскочить, но куда там. Пласт, как уже сказано, был неподъемный и встал углом, упершись в стену краем, а под другим краем как раз вот и была правая рука Кормида чуть ниже плеча. И надо сказать: ни в какой больше дружине не нашлось бы человека, которого Метоб не сделал бы безразличным к тому, кого там привалило — брата ли его, капитана или незнакомца, и вообще привалило ли или нет. А у Кормайсов нашлось. И даже двое, а не один. Что ни говори, а есть что-то в этих Кормайсах и в том, как они стоят за своих, что-то есть такое, что тоже сработало, как формула в обряде, и стало целью, и сохранилось на краю искаженного окошка разума.
Но все равно тех, кто подскочил к Кормиду, было только двое. Дегбор Крушина, сын Кормийга, и Моди, сын Бьяги. И этот пласт им было не поднять, даже в «метбе», хотя они и попытались, но там трудно было ухватиться так, чтоб приложить силу. И на мгновение Дегбор замешкался, прежде чем выхватить топор. На мгновение. Но на это мгновение жалости Метоб не способен.
Что-то в них есть, в Кормайсах. Прах их всех побери.
— Руби, — рявкнул Кормид, — или убирайся!
А еще уверяют, Метоб не умеет разговаривать… Умеет. Еще и как. Может быть, это и есть самое страшное в нем. Потому что доказывает, что он человек.
Сколько-то мгновений спустя двое дружинников, чуть ли не в мыле от спешки, притащили к Кертовой полонянке человека в богатом доспехе с отрубленной по плечо правой рукой. А у доспеха — рукав, само собой. Полонянка охнула и кинулась перевязывать, и подняла голову не скоро, а когда подняла — тех двоих рядом уже не было. И о том, кто тогда вынес Кормида, в скелках тоже ничего не говорится.
Ни слова.
Ни словечка.
Ни одного.
На стену лезли снова. Будь они людьми, ужас погнал бы их обратно, ужас перед топкой, что все еще
