По сравнению с этим то, что дальше произошло, было уже просто мелочью.
Когда Дейди подставил щит (это уж был давно другой) и тяжелая арбалетная стрела, скользнув, пролетела в землю, вдруг трусливая мысль мелькнула у него (мгновения слабости бывают хоть у какого героя), что может быть — это уже все, хватит. В самом деле, никого нельзя спасать в такой битве бесконечно и не угробиться при этом самому.
Но в тот же миг оказалось, что и Дейди тоже, представьте, оглядывался на мгновение, и тогда, когда возможно, и тогда, когда нельзя, и кого он при этом искал глазами, он узнал только сейчас, когда увидел еще один знакомый доспех и человека в этом доспехе, падающего очень с большой высоты и поэтому долго, с лестницы шагах в двадцати вправо и вперед от них; и по тому, как он падал, Дейди узнал безошибочно: стрела, и тоже из арбалета.
Больше ему некого будет учить держать в руках меч и секиру, и не оказываться одному против пятерых. И мстить за вчерашнее то же
Прости меня, Дьялвер.
Метоб пошел на приступ.
Преемник Баори стоял у алтаря, но он, вероятно, не уходил далеко, и поэтому голос не голос, но то, что можно перевести в голос и слова (прозвучавшие без предупреждения), он услышал сразу.
«Все бесполезно, — прозвучало, точно вдруг прорвавшись из дали, но распахнувшейся совсем рядом. — Я не знаю, что у вас было задумано, но, похоже, их теперь ничто не остановит. Они безумны. Они все безумны. Я смотрел на одного: он продолжал разваливать кладку в проломе, когда горел. Я не буду тебе этого показывать».
Молчание. Не потому, что говорящий ожидал ответ.
«Не знаю, что ты будешь с ним делать, но таково мое мнение. Это то самое — „приходят в ярость и неистовствуют, позабыв, что есть жизнь и смерть'. Мелиссу следовало быть более подробным в описаниях. Они в „метбе'. Мы их не остановим. Их ничто не остановит. У вас есть не больше получаса».
Даль стала тишиной. По-видимому, разговор должен был считаться оконченным.
Какой у него был спокойный голос. Какой спокойный. В этом что-то должно было крыться, право.
— Что ты там делаешь? — спросил настоятель.
Такой же спокойный пришел ответ:
— Убиваю.
Некоторое время настоятель молчал, глядя перед собой, а потом перевел взгляд на огонь.
Пламя было шипучим, горячим и грязно-розовым, и с ним нельзя было разговаривать.
Так вот, оказывается, как видят мир еретики. Мир для них мертв и пуст, и стремится к разрушению, и не знает надежды.
Огонь на алтаре был мертв и пуст и не знал надежды. Это был такой же огонь, как тот, что осквернился сегодня смертями мореглазого Отродья Тьмы.
— Они не должны были, — сказал настоятель вслух.
Потом он сказал:
— Что мы сделали не так?
Откуда ему было знать о рыжеволосой красавице колдунье, которая мечтала о шестидесяти тысячах хелков?! И об острове Кажвела?!
И откуда ему было знать, что самая обыкновенная, заурядная дымовая война для кого-то — подлость, возможная только на юге?
Он был ограниченный-таки человек, этот настоятель. К н е м у Хозяин Горы наверняка не пришел бы поговорить.
Но сейчас — впервые если не за всю жизнь, то за много, много лет — он попытался проникнуть в чужую душу — понять, когда же и почему случилось то, что разбудило в этих ярость, к которой они сами не очень- то любят прибегать, если верить Мелиссу Историографу.
А почему бы нет? Разве теперь он сам — не еретик? Разве огонь не мертв и пуст для него? Так почему бы он не мог представить себе то, как чувствуют эти — отверженные? Но, впрочем, — что проку в том, что б ы л о? По какой бы причине ни была разбужена саламандра, когда она проснулась — она саламандра.
Что они чувствуют с е й ч а с?
Он был ограниченный-такп человек, этот настоятель. В нем не было всеобъемлющей благости, и размаха, и ужаса стихий, и безмерной равнодушной высоты звезд, где-то в душе для него все еще что-то значили простые слова справедливости, обычной людской справедливости, облаченной в синие одежды, и он был всего лишь человеком.
Он был всего лишь человеком, и мореглазые тоже были всего лишь людьми.
Он перебирал — мысленно — все, что знал о них. Он знал очень много. Но там были все только даты, имена, походы, события и поступки, а о чувствах там было очень немного. Чувства надо было извлекать самому из имен, дат, событий, поступков и слов.
Не то чтобы настоятель был ленив. Но его удивило, точно он заметил впервые — почему так мало о том, что единственное по-настоящему важно. «Войнолюбивы»… «неистовы»… «строптивы как союзники»… «весьма жадны, однако легко льстятся на нестоящее, лишь бы было покрасивей»… Не то! Все не то!
Что может сохранить значение для человека, позабывшего, что такое жизнь и смерть?
Что?
«Хранящий, — позвал он вдруг. — Напомни мне то место, где в переговорах с королем обсуждался срок передачи выкупа».
Тот ответил. Очевидно, он повторял наизусть. Тогда, пятьдесят два года назад, была уж осень, и тогдашний настоятель предложил основную сумму выкупа передать после того, как у монастыря смогут объявиться деньги — после продажи урожая. «Однако король воспротивился этому. В дни зимних штормов, сказал он, им невозможно будет плыть к себе на север, и придется зимовать здесь, а это не годится. „Дикий гусь летит весной в страну своих гнезд, и человеку тоже нужна дорога домой'. Так как эти слова звучат на языке варваров, они зовутся у них стихами».
«Хватит», — сказал настоятель.
Все, как он помнил. Незачем было отвлекать хрониста.
«Ты мне не мешаешь».
Настоятель не знал, сомневается он или нет. У него не было дома.
У монаха нет дома. У монаха есть монастырь. А это не место, где живут.
Но за это лето — из-за того, что пришлось так защищать его, — с монастырем словно что-то случилось. Ом стал дорог уже просто потому, что он есть.
Как дом дорог просто потому, что он есть. Каким бы он ни был, этот дом, даже дурным и исполненным нечистоты.
А где он, их дом? Королевство? Далекие неведомые Внешние острова? Или море, из которого (по суеверию простонародья) они вышли? Или корабли, на которых они живут, как крысы, почти круглый год?
Корабли. Частичка дома, которую они взяли с собой, когда приплыли сюда. Дорога домой, которая в Королевской Стоянке почти не покачивается у берега на невысокой волне
«Так как эти слова звучат на языке варваров, они зовутся у них стихами».
Наверное, именно это настоятеля и убедило. У н и х только о важных вещах говорят в стихах.
Это — если перевести на нынешний язык — прядь в четыре строки, что упоминается в соответствующем месте «Скелы о Дьялваше Южных Морей».
На кузнечном дворе настоятель наткнулся на давешнего хено и даже удивился.
Не сбежал. Не струсил. Странно.
Собственно говоря, именно хено и полагалось здесь быть. Но в этот час, когда мир, когда все его представления о жизни предавали его, когда сам он предавал всю предыдущую свою жизнь и то, во что он верил, — ему казалось странным, что на людей можно положиться.
— Метко ли ты стреляешь, прислужник? — спросил он.
Не спросил, «стреляешь ли». В монастыре стрельбой из лука занимались с первых же дней поступления.
