всех побери, и со стены из штурмующих никто не уйдет. Или уйдут? В любом случае Ваки уже несло вниз. Просто его ногам и душе невозможно было остановиться.
Дейди, сына Рунейра, в конце концов все-таки отнесло от Дьялвера в сторону — это было как в молотилку попасть, только Дейди не видел никогда молотилки с деревянными кулаками. Теперь их разделяли не свои. Какое-то время они держались наравне, но поскольку здесь никто не наносил одному противнику больше, чем один или два удара, это «какое-то время» вышло очень коротким. Точно видение, Дейди краем глаза разглядел, как алый султан, резко дернувшись, проваливается вниз. В это мгновение шипастая булава отшвырнула и его тоже, ломая кость ниже правого плеча и вместе подводя под удар другой булавы, уже падающей сверху, в голову. Дейди увидел только лицо монаха, поразившее его своим спокойствием, а точнее, губы и подбородок. Дейди увидел их одновременно с проваливающимся султаном Дьялвера и потому запомнил на всю жизнь.
Он нырнул вперед под замах, вложив все, что можно вложить, в удар кромкой щита под подбородок; булава — не шипами, так граненой тяжелой частью, идущей ниже, все-таки оглоушила его по затылку — все засветилось; Дейди падал, пытаясь упасть так, чтобы можно было сразу вскочить, и одновременно швырнул через себя свой щит вправо, где в просвет между людьми ему вдруг открылось тело Дьялвера. Он швырнул так, чтобы прикрыть от новых ударов, хотя бы на мгновение, и одновременно, пока рука делала это, понимал, что бесполезно и поздно, и тут вдруг сзади на них нахлынула еще, перепрыгивая, новая волна, что накрыла сразу это место стены. Дейди вскочил-таки, но, пробираясь к Дьялверу, ему пришлось расталкивать уже своих. Это невероятно, но он действительно растолкал их и, отшвырнув свой разбитый щит в сторону, поволок Дьялвера, пятясь. Тот был очень тяжелый. Дейди, похоже, совсем отупел, потому что просто тащил его, как муравей. Перед глазами у него — у Дейди — оказалось небо. И вот только он, один из всех, и увидел то, что было в этом темно-сером небе, рвущемся полосами. И не удивился. Каната он не заметил. Ему показалось, что все именно так и должно быть.
Величайший из демонов ветра пришел взглянуть, как уходит его капитан.
Он дотащил Дьялвера до пролома и спустил его тело вниз, и слез сам, и сел, привалившись к стене, рядом. Этот пролом, который был таким гибельным столько времени, теперь стал, сколь ни странно, довольно безопасным местом. Стрелы с храма сюда не попадали. Обгорелые, а среди них и обгорелые тела, сверху частью не мертвые еще, лежали здесь в слишком большом количестве. Денди положил на них Дьялвера и сел сам, ничего не почувствовав. Части лица у Дьялвера справа не было. Это передний шип в булаве, самый длинный.
Вокруг было очень шумно, но Дейди ничего не слышал. Закопченные стены пролома шатались широкими взмахами, как от морской качки. И одновременно их почему-то вело по кругу. А еще они почему-то темнели неровными пятнами. Это Дейди тоже не удивляло. Ему хотелось сказать что-нибудь, просто горло этого хотело, но из всех слов мира у него были только те слова, к которым он привык.
— Вот я и остался у тебя в долгу, — сказал он. — Теперь уж — навсегда.
И своего голоса он тоже не услышал. Потом он попытался встать и удивился, что не выходит, а особенно удивился тому, что правая рука не поднимается; потом мир совсем потемнел, и Дейди упал лицом вниз.
Ваки подбежал к крайним и рявкнул кому-то, уже поставившему ногу на лестницу:
— Корабли горят!
От злости — непонятно на кого — его вслед за этим понесло на лестницу тоже.
Однако тот, на кого он заорал, обернулся — кто-нибудь когда-нибудь видел Метоба, который оборачивается, уже поставив ногу на лестницу? — и сказал:
— Что? — А потом повернулся и заорал вверх, почти с тою же интонацией, что и Ваки: — Корабли горят!
Его тоже охватила злость, непонятно на кого. Так этот слух покатился дальше. Вроде как кипящий котел, в который вылили кружку холодной воды. Ничего в общем-то не изменилось. Они продолжали рубиться, потому что уже ничего другого делать им не оставалось.
Однако стали происходить невероятные вещи: у Ваки спросили (еще кто-то, обернувшись), какие именно горят.
Он рявкнул в ответ что-то, сам даже же не разобрав что. До Хилса, например, это добежало так, что горит «Остроглазая» и «еще», и дальше перечислялись остальные. Почему горит, сильно ли горит, давно ли горит — такие вещи, конечно, не передавались, потому что некогда. Но Хилс услышал, наверное, только, что горит «Остроглазая», и когда услышал, повернулся и попросту полез обратно. А ведь он рубился уже иа подступах к самой той башне. Вот только представьте себе: могучий и почти невредимый Хилс, который казался пылающим сам и огромным, как дом в пожаре, вдруг разворачивается, не заботясь о том, ударят ему в спину или нет, и швыряет всех у себя на дороге, как полоумный. И почти все его люди, кто был жив (не сказать, чтоб цел), тоже ушли. Правда, не так необъяснимо, но какую неразбериху они при этом на стене устроили, просто удивительно. И Кормайс сделал именно то, чего от него можно было ожидать. Он заорал: «Ястреб! Ястреб! Да где вы все, прах побей вас!» — и еще более удивительно — но опять-таки вряд ли можно было что другое ожидать, — что его услышали, даже сквозь все, что творилось там, в битве, и его люди стали к нему собираться. И из этого тоже происходила неразбериха, которая для них сейчас была хуже погибели. Тот всемогущий и неразумный, который объединял их всех, исчез; ему, право слово, не следовало приходить, но раз уж он пришел — ему не следовало уходить раньше времени, и особенно уходить сейчас.
Устали все уже тогда, как молотильщики. Ведь второй час бились — нет, уже третий, потому что начинался полуденный час. Даже просто простоять столько времени в доспехах и с полным оружием в руках — испытание не для слабого. Эх, где вы, воины из старинных скел, витязи Айзраша Завоевателя? Тогда, кажется, не из плоти были люди, а кованы из меди, сделаны из выдубленных бычьих шкур; но ведь и медь, уставая, ломается, и выдубленная кожа лопается, расходясь жадными трещинами, в конце концов.
«Еще немного, и мы спечемся», — подумал Сколтис. Воистину удивительно в его положении, что он подумал «мы», — к нему-то это не относилось. Нашлось бы и кроме него сколько-то люден, по-прежнему способных (и чувствовавших себя так) управиться с тремя южанами в любую погоду, но сколько их было? Сколько в нынешних войсках на сотню мечников приходится солдат с двуручником-мечом? Два-три, не больше.
Если быне «метб»! Тогда у них все еще была б их ярость — гнев, копившийся столько времени, — гнев, который не замечает, полдневный час или вечерний. Но «метб», порожденный этим гневом, изничтожил его собой — так молнии убивают грозу. Они могли бы, очнувшись и увидев своих мертвых и свои потери, остервенеть на монахов за то, что те так упорно защищались, — но и для этой ярости не осталось уже места у них в крови, оттого что вперед нее, скорая и злая, проскользнула совсем другая ярость, которая звала совсем в другую сторону, не вперед, а назад, в Королевскую Стоянку, и по невозможности только уйти обращалась на дело, таким вот манером: эх, если б можно было так споро покончить тут, чтоб еще успеть — если б бывали в проклятом этом мире чудеса! — прежде чем пропала совсем твоя «Зеленовласка», или «Щеголиха», или «Черная Голова»… «Конь, приносящий золото».
Что об этом думал Сколтис, он никому потом не рассказывал. Но в то же самое время — так передают — Сколтен, его брат, с которым они — так опять же передают — всегда думал одинаково (а Сколтен был тогда по правую руку от пролома, гдеони укрепились перед башней), потемнел вдруг и выпрямился, а потом сказал:
— Сгорит так сгорит.
Потом он оглянулся; он был за навесом — тем, поваленным — большой машиной; может быть, он надеялся обнаружить рядом кого из своих, но никого из них не увидел, а увидел одного из людей Хилса, пробирающегося к пролому, чтобы спуститься вниз, и крикнул ему:
— Ты куда?!
— Корабли же! — рявкнул тот в ответ с яростью собаки, кусающейся спросонья; Сколтен заступил было ему дорогу, а точнее — двинулся было сделать это, но тут дружинник, стоявший неподалеку (человека через четыре от них), закричал:
— Да вы поглядите, что их капитан делает!!! — И все туда оглянулись.
Приглашение «поглядеть» было без всякого смысла, потому что все одно Хилса было оттуда не видать. А закричал он это потому, что рядом с ним (то есть еще на несколько человек к северу) еще кто-то
