Слепой боец

воскликнул:

— Это не Хилс, это Сволли какой-то? — Ну а история про Сволли и про то, как тот помчался вытаскивать из фьорда свою корову, всем известна.

И рядом со Сколтеном кто-то сказал:

— Хилс по головешке побежал. — И были это недобрые и несправедливые слова, но упрекать за них было уже некогда. И тот дружинник Хилса не стал этого делать, а просто поглядел на Сколтена, не останавливаясь, и Сколтен уступил дорогу, потому что тот был прав и ему, пожалуй, еще и надлежало, не только позволительно было, следовать за своим капитаном, раз уж тот покидает битву. Сколтен только сказал ему:

— Оружие оставь! — потому что и щит, и топор у этого человека были хорошие и почти испорченные, а для того, чтобы иметь дело с огнем, они без надобности.

И странное дело — зависть была у Сколтена в голосе. Самая настоящая зависть, все так и вспоминали, а не упрек.

А еще более странно — что тот человек (звали его Винахи, и он был с «Жаринки», Рахтовой однодеревки) на такое дикое предложение оглянулся, словно бы смутившись, и точно — сунул оружие кому-то по дороге, впрочем мимоходом, он, Винахи этот, наверное, даже и не заметил своего поступка. Правда, и топор, и щит у него были не его собственные, за время «метба» все множество раз подбирали чужое оружие, когда свое приходило в негодность. А кроме того, говорят, это ведь был не Хилсов человек, а с однодеревки, то есть как бы человек Рахта Йолмурфара, так как тот уж сколько-то времени на этой однодеревке хозяйничал за главного. Но все равно — это было совершенно невероятное дело. И главное ведь, кроме Винахи, нашлись и другие люди, кто так поступил, и некоторые — безо всякого напоминания.

Говорили, правда, что и они тоже были с «Жаринки», или «Огонька», как назывался этот Рахтов корабль.

А сам Рахт был в это время чуть севернее пролома, то есть там, где битвы собственно не шло уже; окаянною стрелой ему, уж довольно давно, зацепило руку повыше локтя, да так неудачно, что какую-то вену порвало. Пока они были в метбе, многие из мелких ран, а порою и не очень мелких, почти совсем не кровоточили, словно жилы сами собою, без заклинания, сжимались так, чтобы не выпускать кровь из тела, и тут — Рахт вдруг почувствовал, что левая рукавица у него стала очень горячая и мокрая изнутри; и только когда почувствовал — понял, что случилось: это он опустил щитовую руку, а точнее, она сама опустилась, такая вдруг овладела им слабость. И сразу, когда понял, — рука заныла так, что ему едва удалось расцепить зубы, чтобы начать заклинание. Он прислонился к кому-то спиною на это время. И тут на него и набежал одни человек, который был старшиною у носовых на «змее» у Сколтнсов. Он только поглядел на Рахта и сразу сказал:

— Сыпь вниз!

Рахт зажмурился и, не прекращая ди-герет, кивнул головой.

Балхи был человек очень высокого рода с материнской стороны — ведь его мать была дочерью самого Хюдага! — так что его звали чаще сыном Яммрмод, чем сыном Гримтра. Имя у него было Гримтр, сын Гримтра, из дома Гримиров, а большею частью звали его Балхи Гримтр, или попросту Балхи, что означает «разваляй», ну что-то вроде «рубака» (такой он и был, и по характеру тоже — а как же, прозвищ зря не дают). И если б не это — не его высокий род, — уж он не стал бы приказывать наследнику такого дома, как Дом Кострища; на кораблях у Сколтисов все знали, как надлежит обращаться с именитыми людьми. И Рахту очень повезло, что нашлось кому сказать ему эти слова, — потому что сам бы он не ушел, в бою он был внук Рахта Проливного, а с этим порою трудно справляться. И пришлось бы уводить его — и нет еще двух или трех крепких и более-менее здоровых воинов именно на те мгновения, когда они так нужны!

Так нужны! Из того могучего войска, что спустилось вчера с кораблей, — разве что на половину можно стало рассчитывать в эти мгновения. А из-за того, что Хилс ушел, он увел с собою еще почти сотню бойцов, и не самых худших. Этого еще не произошло, но было видно — ощутимо скорей, — что это происходит. Что- то под четыре сотни с лишком — и это все. Сколтис как раз пытался прикидывать в уме такие вот точно расчеты, но ему это было трудно, потому что с тех пор, как он забрался на стену и замешался в общую массу, ему стало видно, как всем, человек с десяток вокруг себя, не больше. Ненастоящий мир все еще не отпускал его, и Сколтис ничего не мог с этим миром поделать. Но бестолковщина, происходившая вокруг, что-то задевала в нем, что-то очень глубокое, какую-то капитанскую гордость, это было унизительно для него л и ч н о, и он ужаснулся наконец-то по-настоящему своей беспомощности и наконец-то рассердился на нее по-настоящему, а особенно рассердило его то, что он увидел, вскочив на помост копьеметалки-машины, чтобы оглянуться; две стрелы, тут же ткнувшиеся в него — впрочем, неудачно, — его оттуда сразу согнали, но ему и нужно было всего мгновение. Он глядел на север, где дрались и где между ним и дракой уже не было видно доспеха Хилса, потому что тот уже перемахнул заграждение галер и спускался вниз по сети.

И то, что Сколтис там увидел, едва не заставило его заскрипеть зубами. Они там — защищались! Да, конечно, Хилс учинил там немалую неразбериху среди нападающих, и они порядком подрастерялись, но ведь и монастырские растерялись тоже, не ожидая такого поступка, а иначе Хилсу его столь неосторожное поведение так бы не сошло. Но ведь с тех пор пробежало уже сколько-то времени, можно было перестроиться и начать вновь действовать с толком, монахи в растерянности не сумели воспользоваться этими мгновениями неразберихи, — и никто на них там особенно не нападал, — и тем не менее они з а щ и щ а л и с ь!

Вот тут-то Сколтис и подумал про усталость, и еще он подумал — и от этой мысли ему тоже стало больно, — что никого даже не может винить. Потому что защитники, сражаясь, приобретали жизнь и свободу для себя и своих, а что приобретали они?

Пятьсот тысяч хелков.

Пятьсот тысяч хелков — и славу для него, Сколтиса, сына Сколтиса, из дома Сколтисов, по прозвищу Сколтис Камень-на-Плече.

А он даже от метба не смог их уберечь.

Но что проку — теперь — в словах, про себя или вслух? Никакого не могло быть проку в словах. У них все еще была Мона, перед которой рано было сдаваться. А Хилс… что ж, он ведь не только свою «Остроглазую» выведет. То есть сначала, конечно, ее, а потом и остальных. Все-таки он же не скотина. Людей у него, пожалуй, теперь будет для этого достаточно. То есть не достаточно, конечно, но больше никого отсылать никак нельзя.

О своих кораблях Сколтис при этом не думал. Но если б его душа не исполнилась безмолвной надежды, что среди остальных будет и его «змея», хотя бы «змея», если не все, — он не был бы ни капитаном и ни северянином, а если бы еще более невозможная надежда не присоединялась к тому, что и для «Жителя фьордов» авось все как-нибудь обойдется, — он тогда не был бы Сколтисом из дома Сколтисов, — ну а он был и капитан — и северянин — и Сколтис.

А сам он тем временем стал пробираться к северной башне, по дороге окликая время от времени кого- нибудь: «Мергирейр! Ямхира искать потом будешь, вали сюда!» — ну и так далее, и так далее, и так далее. Но только мало их было, таких, как этот Мергирейр, сын Мергира, и как он сам. Даже если бы Сколтис мог собрать их всех — не более десятка. Кроме того, он мог так поступать только с теми, насчет кого имелась уверенность, что они подчинятся, хотя бы им Сколтис и не был прямым капитаном.

Потом, по дороге, он увидел Кормайса, сына Кормайса; и еще сперва подумал, — что следовало бы этого зло и дельно распоряжающегося воина привлечь тоже, — и только потом узнал — и даже сначала узнал секиру, а потом человека. «Тьфу ты, — подумал он. — Это же Кормайс». А тот оглянулся и сразу протолкался к Сколтису и спросил, не видел ли тот кого-нибудь из его братьев и раджей. Так спросил, как будто бы Сколтис был обязан знать, где они, а если не знает, так это должно считаться преступлением. И тот уже совсем было собрался сказать что-то резкое в ответ, — но ведь и он сам тоже потерял обоих своих братьев из виду, как ни старался уследить; но только он об этом сейчас не думал; как не думал и о своих кораблях…

— Ищите, — сказал Сколтис.

А Кормайс Баклан зыркнул на него молча исподлобья и шагнул назад к своим.