— Возможно, я был неправ, когда побуждал вас торопиться с выходом в нынешнее утро, но теперь уже ничего не поделаешь.
«Я выжму из него четыреста сотен серебром», — подумал Гэвин.
Вероятно, все это было именно так. А может быть, и не так.
Во всяком случае, так это должно было быть у Гэвина-с-Доброй-Удачей, и он уж постарался не отступить в сторону ни на шаг.
Насмешливые стихи — это в то время для северян было очень серьезно.
Конечно, составлять их не перестали. Однако в открытую… Либо для совсем уж врага, либо лучше после этого сразу засесть у себя в доме, сложить поближе все оружие, какое под рукой есть, и созвать туда с собою друзей и родичей.
Обычно же изобретали какие-нибудь обходные способы. Самым простым было, конечно, не назваться. Вот насчет той пряди в восемь строк, которую рассказывали остроумные люди о схватке на Плоском Мысу, где погиб дед Хилса Йолмурфара, и которая в нашей повести сказана тоже, — так и не нашли автора, хотя рассказывали ее все охотно.
Подумывали в свое время сразу на трех разных любителей такие стихи прилаживать; каждый из них был шутник либо злоречивец, однако все трое отговаривались и утверждали убедительно, что в первый раз сами услышали от того-то и того-то, а затем дальше передавали, отчего бы нет; словом, так это дело и не выяснилось. Будь что-нибудь, кроме подозрений, Хилс, сын Моди, так бы это не оставил, да и кроме его отца в той схватке погибли либо побывали некоторые состоятельные люди, отчего назваться никто не посмел. Одни из обходных способов изобрел сам Йиррин: эти вот восхвалительные с насмешкой песни-споры, где автор делает вид, что с восхвалнтелем он во всем заодно, а насчет хулителей удивляется: откуда только могут браться на свете напраслинники и злоречивцы? — да и то, не мирволь к нему так Гэвин, а побольше досадуй, да поменьше смейся Кетиль, котopoй выпала сомнительная честь стать героиней первой «йирринэзалт» на свете, — сыну Ранзи это тоже бы так просто не сошло.
Ну а способ подревней и в то время почаще применяемый, тем более что подходил и для совсем коротких стихов, но и почитался как требующий искусства, — это сложить стихи так, чтоб можно было их истолковать на обе стороны: и на восхвалительиую, и на хулительную. Вот те стихи, которые в начале нынешнего лета заказал сложить певцу в своей дружине — не Палли Каше, а другому — насчет Йиррина Сколтиг, сын Сколтиса, были именно из таких:
Здесь восхваление нарочито велико, а пышное «князь волн» — одна из замен слов «морской князь», как зовут капитанов порой, — как бы прикрывает, а на деле подчеркивает то, что певец Йиррина не называет ни «имовалгтан», ни, напротив, «валгтан».
Сколтиг некоторое время охотно повторял эти стихи и приятели его тоже. Возможно, он считал, что ему, раз он сын Сколтиса Широкий Пир
И что единственный ответ — это добиться как можно скорее того, чтобы ни у кого раздумий не возникало, как его называть, капитаном или как бы капитаном.
Возможно, он считал бы иначе потом, когда сделался бы более зрелым человеком. Очень может быть.
А мы, пожалуй, вернемся к словам о том, чем были для тогдашних люден насмешливые стихи.
Кроме повода для войны, и распрь, и убийств, они бывали еще и весной, проращивающей травы и дающей овцам руно и скоту приплод. На весенних плясках, на праздниках компания парней и компания девушек обменивались в веселой перебранке такими четверостишиями, что иные из них, скажи их не на праздник и не в стихах, а просто так, были б прямо возмутительны; но это ведь вы можете услышать в любой деревне в это время и до сих пор. Попробуйте-ка, встаньте против них! Чего только не наговорят вам веселые девчонки: и лысый, и хромой, и дурак, и не ходи к нам на круг, все одно не дадим тебе ни одной, самой неказистой, не про вас такие, как мы, красавицы, а подайте нам молодого да кудрявого! И если вы такой же молодой и кудрявый, каким был Йиррин, когда ему говорили все это две тысячи лет назад, то отвечайте смело:
А если нет, тогда, конечно, лучше не ходить туда… А еще они бывали преступлением.
Кялгья, хулительная песня, сделанная в надлежащем размере и правильно исполненная, — за это можно было судить на сходе, но обычно до схода не дотягивали, а разбирались по-свойски, но при этом и побаивались — в таких песнях есть что-то, похожее на колдовство и на Темное колдовство.
Насмешливые же стихи, написанные в любом размере и хоть в две строки, но о людях, живущих в одном доме (не одни лишь родичи), если никто из них не проезжий гость, — это тоже ужебыло преступление. Так, можно, хотя это и дурно, обрюхатить троюродную сестру, — но не родную.
Это было не для схода. По закону это было подсудно домохозяину, кроме всей прочей власти над домочадцами, что у него есть, а в его воле было поступить как угодно — до смертоубийства самому или кому он повелит. Община-округа отдавала это дело ему, а дальше не вмешивалась. Возможно, потому, что это считалось не самым важным преступлением, а возможно, потому, что слишком междустенным, внутренним, своим.
Не знаю уж, право, — так ли часто это бывало, но наши предки любили в законах все предусмотреть, — так вот, не знаю, в скольких краях всего, но и в Хюдагбо, и в Эльясебо был закон, где говорилось, что после ни наказанному, ни его родне не полагается требовать и брать виры ни за смерть, ни за увечья.
Чтоб подтвердить это, нужно было только присягнуть с двумя (в Эльясебо с четырьмя) соприсяжниками при четырех домохозяевах-соседях, что все именно так и случилось, а стихи можно было и не приводить. Но присягали, конечно, еще реже. Только если родичи работника, или дружинника, жившего в кормлении, или мужа, если он жил (иль живет) у жениной родни, учиняли шум и домогательства, и пытались подать в суд за «незаконное нападение»… и так далее, и надобно было им заткнуть рот. У Йиррина не было родственников. Во всяком случае, родственников, которые стали бы учинять шум.
ПОВЕСТЬ О СИДАЛАНЕ
По утрам бани Эзехез работал у себя дома: Рият знала это и торопилась, чтобы застать главу могущественной семьи Претави, заправляющей Малым Советом (увы, не всею Кайяной), прежде чем он отправится куда-нибудь по делам или для встреч. Паланкин Прибрежной Колдуньи приостановился на выстуженной ветром-горняком улице, в то время как один из двух ее скороходов изъяснялся в арке ворот с незримым во тьме окошка привратником, прося гостеприимства и доступа в первый двор для паланкинщиков и свиты своей госпожи и сообщения почтенному казначею Малого Совета (одному из двух казначеев) о том, что Рият, кустодитор побережий, желала бы разговора с ним.
Возможно, — подумала Рият, — лучше было бы обойтись без слова «кустодитор» и привкуса, который оно придает ее посещению. С другой стороны, она приехала именно как кустодитор. Она волновалась, и любая мелочь в предстоящем разговоре казалась ей способной все решить. Тем более что на свете есть слова, которые нельзя считать мелочью.
В последние три года со словами стали обращаться очень осторожно, если эти слова (и должности, что ими звались) пришли из Хиджары. Кустодитора, если ж требовала служба, многие нынче предпочитали звать Прибрежной Колдуньей. Сама-то Рият была чужестранкой здесь, для нее оба слова были одинаково чужими, но, поживши в столичном Сидалане, начинаешь понимать привкус слов. Бани Эзехез был в своей зимней «комнате бдений» и не вставал с возвышения, на котором уютно сидел, скрестив ноги и закутавшись в теплый халат; но зато его писец (человек ловкий, знающий и часто незаменимый), отложивши ради этого доску и прибор для туши, почтительно ввел Рият через плотные мягкие занавеси, постелил для нее покрывало на возвышении и придвинул вторую жаровню так, чтобы к ней шло тепло, — покуда почтенный
