хозяин и гостья обменивались первыми словами.
— Как пламенеют твои щеки, — поприветствовал бани Эзехез колдунью модным комплиментом. — У тебя столь здоровый вид, что они ярки, как две свечи.
— Колдуньи всегда хорошо выглядят, — отклонила комплимент Рият, как это положено по правилам учтивости, — но достойно удивления то, как свеж и бодр ты, обремененный столь многими заботами. Дела не портят цвета твоих щек, бани Эзехез.
Бесшумно ступая, писец уже ушел, и за ним сомкнулись теплые занавеси.
— Какое там, — отвечал бани Эзехез, — они иссушили меня, и лицом я стал желт, как цвет шафрана. Это свет от жаровни льстит мне. А дело, с которым ты пришла, должно быть, сроднит мое лицо с шафраном еще больше.
— Некоторое число дней назад, — проговорила Рият, — ты просил меня проследить за поездкой человека из семьи Кайнуви, отправляющегося на острова Кайнум, что носят с его семьей одно имя.
Такая просьба не обрадовала ее. «Он хиджарез, — сказала она тогда, — он совершено явный хиджарез, но этих его воззрений на то ведь только и хватает, чтобы купить себе должность ликтора». Эта чужеродная и непонятная, скопированная некогда без никакой к тому надобности вещь превратилась на Кайяне в почетную ненужность, которую исполняли, не выезжая из своих поместий; а потом вот сделалась поводом для выражения политических симпатий.
— Весь его характер можно уложить в два слова: «высокомерная лень»; лень не даст ему участвовать в чем-нибудь, а высокомерие — позволить, чтобы его деньгами или именем воспользовался кто-то другой. И мне было бы очень горько, если бы человек столь почтенного родства, не обиженный деньгами и умом, оказался замешай в чем-то недобром. Он безопасен — это кажется очевидным. Однако, — значительно проговорил бани Эзехез, — я могу ошибаться, как ошибается всякий человек, пытаясь оценить другого. А очевидные вещи могут быть нарочно сделаны столь очевидными.
Рият могла только мысленно вздохнуть. Где в бани Эзехезе заканчиваются истинные подозрения и начинаются чувства казначея, ему самому трудно было бы определить.
Конфискации тоже кормят казну.
А казна в то время непрестанно бывала голодна. Будущий порт в бухте Сиалоа приносил пока одни расходы; серебра в кайянской серебряной монете становилось все меньше, а меди все больше, но это, временно помогая, приносило новые сложности. Способы, какими добывало деньги казначейство, становились необыкновенными.
С другой стороны Малый Совет осаждали тревожные вести со всех концов, а единственным войском, на какое он мог положиться при любых обстоятельствах, оставалась наемная дружина «мореглазых».
— Благоразумные люди предпочитают сейчас быть дома, а не мерить морскую глубь, — продолжал бани Эзехез.
— О намерении отправиться осенью взглянуть на свои острова он заговаривал еще зимою; но, если бы дело шло о том лишь, чтобы увидать, как там нищенствуют горцы на его островах, можно было бы и отложить поездку до более безопасных времен.
Сама Рият полагала, что бани Вилийасу просто лень было менять однажды принятое решение о поездке. Но она согласилась.
— Я помню это, достойная Рият. И те, — продолжал бани Эзехез, — несколько мимолетных слов, которыми мы обменялись позавчера, повстречавшись в доме друзей, меня не утешили.
«Встреча в доме друзей» — так именовались приемы, что давали у себя в Сидалане видные сановники.
— О нет, совсем не утешили. «Пока нет ничего подозрительного» — это неправильные слова.
Это был давнишний разговор, и Рият не хотелось его возобновлять.
— О бани Эзехез, — вздохнула она, — чья мудрость равна лишь занятости делами, из-за которых невозможно отвлекать свою память для моих неважных разъяснений. Методы, которыми я выбираю время для наблюдений, конечно, не совершенны. Но они самые надежные из тех, которые я знаю. Четыре против одного, что сотвори этот человек что-нибудь недоброе, я ничего не смогу сделать, потому что следить за ним от одного заката до другого я не могу. У меня еще четырнадцать человек, за которыми ты тоже просил приглядывать, и восемьдесят шесть Мест на побережье.
— По крайней мере ночью, когда ты не можешь следить за Местами…
— А ночью он спит. Не знаю, что еще можно делать в темноте, а ночью в зеркале оказывается видна одна темнота.
— Ты горячишься, о Прибрежная Колдунья.
— Для меня ровным счетом ничего не значит то, что это бани Вилийас, а не бани Тевез, бани Павез или лодочник из порта, — возразила Рият. — Ты ведь знаешь, бани, что я не становлюсь добрей к человеку оттого, что оказывалась вблизи от него.
— Добрая Рият, после того как ты сказала мне, что тебе просто нужно было мое семя, — ибо семя мужчины почти так же, как его свежая кровь, годится для вычисления его Имени-в-Волшебстве, — я не сомневался бы больше в этом, если бы даже прежде испытывал сомнения.
— Это было не совсем так, — сказала Рият, мягко соскальзывая с «гостевого места с возвышением», и улыбнулась. — Это было не только ради Имени-в-Волшебстве. А если я горячусь, то сейчас ты, может быть, и сам увидишь, за чего. — Зеркало было уже настроено, и ей оставалось только вынуть его из изящного лакового чехла; Рият полагала, что вода найдется где-нибудь прямо здесь, в комнате, и точно — в оставленном писцом приборе для туши стояла чистая вода, предназначенная для смывания неверно написанных знаков с табличек. Продолжая рассказывать, она выплеснула на зеркало почти полгоршочка. Бронза потемнела, втянув в себя отражение лица Прибрежной Колдуньи и шерстяной обивки стены у нее за плечом; в следующее мгновение бессловесная нить приказа вздрогнула между Рият и зеркалом, и отражение исчезло, сменяясь толстыми темными досками и фигурой человека в дорожном плаще, что виднелась над ними по пояс.
Человек смотрел вниз, вцепившись руками в доски фальшборта, и на лице его, которое плотно обтягивала своими наушниками теплая акрима на меху, напряженно застыло выражение благодушного внимания к бегу волн, проносящихся у него перед глазами. Потом Рият приказала изображению немного отодвинуться, и теперь в нем появился еще и доверенный раб бани Вилийаса, как всегда, стоящий от него по левую руку, и с другой стороны — закрепленное вспомогательное рулевое весло, то есть его рукоять, часть кормовой палубы и несколько человек на ней, видных только мельком. Потом корабль, который видела в зеркале Рият, отодвинулся еще дальше: над ним выгибался черный треугольный парус острым концом вниз; и парус, и длинный низкий корпус почти сливались с темными волнами.
Рият передала зеркало бани Эзехезу, повторив для него те же ракурсы в той же последовательности, но помедленнее, чтоб он мог рассмотреть. (Бани Эзехез утверждал, что годы и знаки, выписанные тушью, испортили ему зрение. Но Рият знала, что на самом деле видит он превосходно.) Попутно она объясняла казначею кое-что из того, что проходило перед его глазами; на корме «змеи» за это время почти ничего не переменилось. Чтобы отдать зеркало бани Эзехезу, ей пришлось придвинуться довольно близко — не снимать же зеркало с серебряной цепочки, которой оно прикреплено к поясу.
— Итак, ты видела только то, как его перевозили в эту… «змею» в открытом море.
— И тогда я стала наблюдать уже почти непрерывно. Но здесь — ты видишь — ничего не происходит, они идут на юг, только и всего.
— А достойный бани Вилийас взирает на бег волн с кормы, как гость. И это, — добавил Эзехез, — ты называешь «не подозрительно», добрая Рият?
— Если его не тащат за кормой на веревке, чтоб был сговорчивей насчет выкупа, — это еще не значит, что он не пленник, бани. И ты ведь видел вымпелы. Позволь, я покажу еще раз.
Чтобы разговаривать было удобнее, она уже присела на край возвышения рядом с казначеем. Подумав, Рият развернула слегка изображение — фигура бани Вилийаса по-прежнему была в середине, да и не могла она оказаться нигде в ином месте, но теперь вымпелы над верхней кормовой палубой стали видны полностью, так как их разворачивал ветер.
— Он идет под своими знаками, — проговорила Рият. — Они все всегда ходят под своими знаками. Если бы он не ушел в каюту, я бы и его самого тебе показала. Но вымпелы — вот эти два прямоугольника, — и есть щиты, белый и черный. Это так же надежно, как если бы на корабле был парус из пурпурной мисской
