но сил не хватает, хуже ‑ их совершенно нет, силы давно иссякли, последний отчаянный рывок забрал эти крошечные остатки сил, но вместо того, чтобы вывести из кошмара, погрузил в новый, еще более отвратительный, в котором наконец‑то появились… они. Да! пусть! наконец‑то. Ты устала бояться, устала шарахаться от каждого встречного, где они, неизвестные и враждебные формы? Где враг?!
И они появились. Медлительные, размыто‑кисейные, похожие на медуз, на рыб, вообще ни на что не похожие. Они плавно кружили над ополоумевшей, невменяемой от ужаса толпой и неторопливо, разборчиво выхватывали то одну, то другую жертву…
После те, кто выжил, рассказывали о ртутно блестящих, переползающих с места на место лужах ‑ пластунах; о пепельных сгустках, напоминающих воздушные шары; о тихом шорохе разворачивающегося и скользящего со змеиной грацией «серпантина». Тем, кто выжил, катастрофически не хватало слов, и они называли все эти ленты, и сгустки, и шары первым, что приходило в голову. Ведь как‑то нужно было их называть. Все это было после, а тогда… никто не ощущал ничего, кроме страха.
Туман наползал на город, окутывал, оплетал жуткой сетью, его рыхлые молочные пласты погребали под собой людей, машины, улицы. В вышине белесая дымка истончалась, и крыши домов сливались с серой известкой неба. В навалившейся в одночасье мгле мелькали бледные чужеродные тени. Городом владела паника.
Я никогда не брошу тебя, сказал он давным‑давно, в прошлой, досентябрьской жизни. Даже если умру.
«Даже если умру», ‑ пишешь ты на невидимом стекле. Оно давит, давит со всех сторон, если писать ‑ становится не так тяжело, и кажется, что давление слабеет, исчезает.
«Коля…» ‑ палец скользит по твердой, слегка упругой поверхности.
«Коля…»
Ты ‑ мушка в янтаре, в доисторическом янтаре. Прекрасно сохранившийся осколок эпохи. Время бежит тебя, и твой удел ‑ ждать, ждать, ждать, пока однажды…
«Ты прекрасна, возлюбленная моя», ‑ говорил он, смеясь.
«Песнь песней?» ‑ узнавала ты.
«Как лента алая губы твои, ‑ продолжал он. ‑ Глаза твои голубиные под кудрями твоими».
И ты счастливо жмурилась, думая: еще, говори еще, не останавливайся, пожалуйста, мне так приятно слышать это.
«Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей, ‑ говорил Коля и тут же шутливо предлагал: ‑ Выходи за меня замуж».
Это у вас была такая игра. На самом деле до свадьбы оставалось всего ничего. Ее, посовещавшись с родственниками, назначили на октябрь. Уже и заявление в ЗАГС подали: очередь там, загодя надо. А Коля раз за разом все просил твоей руки.
И ты с радостью подыгрывала ему. Обещала, отказывала, дразнила. Но тогда, в тот незабываемо долгий августовский вечер ‑ вы еще бродили в парке, сидели на скамеечке возле фонтана, и струи воды, бьющие из гранитной чаши, искрились в лучах предзакатного солнца, ‑ он, внезапно посерьезнев, сказал: я никогда не брошу тебя.
Ты лишь крепче обняла его, прошептала: зачем… Давать такие обязательства? А вдруг…
«Думаешь, любовь ‑ это только свобода? ‑ Он гладил твои волосы, и тебе было ‑ так хорошо, так… ‑ Еще и ответственность».
Я тоже не брошу тебя, пообещала ты. Никогда. Случай, лежавший у бортика фонтана и притворявшийся лохматой дворнягой, зыркнул на влюбленных желтыми глазищами и что‑то отметил для себя: за неимением блокнота ‑ когтями на фигурной брусчатке. Случай знал: клин вышибают исключительно клином. Случаю предстояло собрать еще много свобод и ответственностей, как можно больше. И, накопив критическую массу, бросить их против другой, иной свободы. Ведь любая свобода кончается там, где начинается чужая.
С Колей они столкнулись на площади Циолковского: он схватил ее за руку, Ксюша сначала и не поняла ‑ кто это? Вообще не понимала, что происходит: металась в обезумевшем людском потоке, потом… Потом они бежали. Долго. До колотья в боку, потерянных туфель, сбитых ног и темноты в глазах. Наручные часы показывали два, по ощущениям казалось ‑ все девять.
Сквозь туман, искаженные многократным эхо, пробивались голоса репродукторов. «Всем, кто не может самостоятельно покинуть город. Всем, кто не успевает прибыть в указанные штабом ГО эвакопункты…» Из скудных обрывков сообщения стало ясно ‑ спасение в домах. Забраться на верхние этажи, где нет проклятого тумана и тех, кто живет в нем. Закрыть окна и двери. Переждать. Называлось и время ‑ ориентировочно шесть часов вечера. Только продержитесь, только не бросайтесь никуда очертя голову. Запритесь и ждите, на подходе спасатели, армия, техника…
Коля оставил ее в одной из шестнадцатиэтажек, что ровными свечками вонзались в плывущие по небу облака. Казалось, туман добрался и туда и старается взять город в клещи. Многие квартиры в доме были не заперты, на лестнице валялись игрушки, одежда, сломанная мебель. Хрустели под подошвами упаковки с сухими завтраками. То ли хозяева, едва услышав об эвакуации, покидали квартиры в страшной спешке, то ли здесь уже успели побывать мародеры.
Лифт не работал; прыгая через две ступеньки, Коля тащил ее за собой и наконец втолкнул в прихожую с обоями в цветочек и низкими антресолями, с которых тут же сверзились, подняв кучу пыли, толстые стопки давнишних газет и журналов. Коля велел ждать, сказал, что должен вернуться за родителями, которые живут в совсем другом районе, что ждать придется долго, но ты уж дождись, пожалуйста. И ушел.
Руководство гражданской обороны ошибалось: спасение было не в домах, не в напряженном сидении в забаррикадированной квартире ‑ лишь в немедленной эвакуации. И отчасти в движении, пусть бестолковом и суматошном. Те, кто явился с туманом, двигались медленно, гораздо медленнее людей. От них можно было убежать, но не спрятаться. Ни закрытые окна, ни двери, ни даже стены не помогали. Не выручили никого из оставшихся.
Дав неверную оценку происходящему, штаб ГО ошибся и в возможностях: техники не хватало, спасатели опаздывали, отдельный мотопехотный батальон развернулся и закрепился на подступах к городу далеко за полночь. К утру усилиями руководства ГО и военных население эвакуировали. К утру же исчез, сгинул туман; и город, пустой и безмолвный, с выбоинами от пуль и снарядов на стенах зданий, с развороченным взрывами асфальтом, угрюмо пялился выбитыми окнами на перебегавших от угла к углу вооруженных людей в камуфляже, на дула пушек и спаренных пулеметов движущихся следом БМП.
Специальная комиссия, долго выяснявшая обстоятельства этих более чем странных событий, так ничего и не установила. Батальон расквартировали поблизости ‑ мало ли что; город наводнили военспецы и жуткая обстановка секретности, которая через пару месяцев сошла на нет. Город вздохнул с облегчением и зажил прежней, как будто спокойной жизнью. Весь понесенный ущерб жителям возместили, а на площади Циолковского на выделенные мэрией средства и народные пожертвования воздвигли мемориальную плиту ‑ без вести пропавшими числились около тысячи человек.
«Коля… Коля…»
Незримая, видишь его. С недавних пор ‑ постоянно, ежечасно. Раньше… тебя словно не было, ты словно спала, и вечность баюкала тебя на коленях. Но что‑то прервало летаргию, пробудило тебя от спячки. Огромное, властное. Как бурлящий стремительный поток. Захватило, понесло и…
Видишь Колю, площадь, здание театра напротив и одновременно ‑ струящиеся мутные потоки, завихрения, кольца; они пересекаются, расходятся, вновь сплетаются меж собой. Не задевая тебя. Не трогая.
Видишь, как две картинки совмещаются, проникают друг в друга. Тебе неприятно смотреть на серые
