ахи‑причитания. Даже собачий лай.
Авария, решил я. Человека сбили. Или столкнулись меж собой. Точно. Ну и район. М‑мать! Не стал оборачиваться, пошел себе ‑ в новостях городских потом можно посмотреть. Мимо, по улице Гаврилова, спеша к перекрестку, промчалась «Скорая». Надсадный вой сирены еще долго преследовал меня. Вот дебилы! Приехали, а выключить не озаботились.
Вечером позвонила Катькина мама. Сначала я думал, что это Катька. В трубке долго молчали, хлюпали носом. Наконец охрипший, зареванный голос сказал:
‑ Гад ты, Валерка. Сволочь. Из‑за тебя Катюху машина сбила. «КамАЗ». Слышишь меня?!
‑ Слышу‑слышу, ‑ успокоил я несостоявшуюся тещу. ‑ Только я‑то при чем? Я домой шел.
‑ Скотина! Она в реанимации сейчас. Если не умрет, на всю жизнь останется инвалидом.
‑ Сочувствую вам, Зоя Степановна, сочувствую, ‑ произнес равнодушие ‑ Ну? Что‑то еще? Зачем вы позвонили?
‑ Ах ты… ах… ‑ задохнулась училка. ‑ Проклинаю тебя! Проклинаю!!! Чтоб ты сдох, мерзавец! Чтоб…
Я просто повесил трубку.
‑ Тебе не нравится осень? ‑ спросила Катька. ‑ Ах да, извини, забыла.
‑ Не нравится?! ‑ прорычал я. ‑ Да ты!., ты!..
‑ Я ничего не подстраивала, ‑ она качнула головой. ‑ Нет. Помню… машина… большая, гудящая. Я… потеряла сознание. Очнулась здесь.
‑ Врешь! Врешь! ‑ я не слушал ее. Кричал, брызжа слюной.
‑ А я мечтала. Всегда. В раю, наверное, тоже вечная осень.
‑ В аду! В гробу самое место этой дерьмовой непогоде!
‑ Природа успокаивается, замирает. Люди собирают урожай после летней страды; на морских курортах ‑ бархатный сезон.
‑ Отвратительное, сволочное время года. ‑ Я немного успокоился. Чуть‑чуть. ‑ Будь оно проклято!
‑ Посмотри на синее бездонное небо, на яркое ласковое солнце. Видишь ‑ золотая осень вокруг, бабье лето. Как вкусно пахнут палые листья, ‑ она нагнулась, подхватила в охапку бурый осклизлый ком, прижала к лицу.
Меня передернуло от омерзения.
‑ Дождь, ‑ сказал я. ‑ Поганый ливень хлещет по крыше и не дает спать. Жирные комья грязи липнут к ботинкам.
‑ Взгляни на чистые, безукоризненно умытые окна домов, на радужные блики стекол. А свежесть, разлитая в воздухе? Чувствуешь? Асфальт ‑ мокрый, глянцевый, нет пыли и жары. Как прекрасно.
‑ Везде лужи. Воняет гнилью, и губы трескаются от ледяного ветра. Он гудит в водосточных трубах, раскачивает провода; лампы в фонарях трещат и мигают.
‑ Мягкий теплый вечер кружевной шалью ниспадает на плечи домов; осколки звезд, словно крупные кристаллы соли на темной скатерке неба. Луна улыбается, чертит косые дорожки на мостовых и тротуарах; окутанные молочным туманом деревья сверкают платиновыми прожилками червленых листьев.
‑ Воробьи. Маленькие сученыши гадят на подоконник. Прыгают по узловатым веткам клена напротив подъезда. Косят злым глазом, роются в урне.
‑ Так светло ночью, можно сесть у окна и читать. Слепой мелкий дождик ‑ да, я знаю, слепым называют дождь, который идет днем, при свете солнца, но чем луна хуже? ‑ он будет тихо пришептывать, смывая усталость с крон деревьев, и оборачиваться каплями росы поутру. Я выйду на улицу, закружусь в невесомом танце среди терпко благоухающих кустов жасмина и сирени. Звуки «Осенней сонаты» разольются округ, заполонят мир тысячей хрустальных колокольчиков; одинокий тополь‑дебютант, притворившись опытным дирижером, взмахнет руками‑ветками. Призрачный хор цикад плавно вступит в основную партию, эфемерные скрипки и печальный голос флейты добавят в звучание минорную ноту. Я буду петь, смеяться, плакать навзрыд, Город исчезнет, растворится, и я, обессилев, присяду на шелковистую луговую траву. Васильки, ромашки, анютины глазки будут приветливо кивать мне венчиками. Любопытная полевка высунется из норы, забавно поведет усатой мордочкой, звонко чихнет и вновь скроется в своем жилище. А я… я опять продолжу этот безумный волшебный танец.
‑ Холодно. В дрянном магазине совсем нет перчаток. И варежек там нет. Нет теплых курток, одни ветровки. Я напяливаю два свитера и две пары носков. Я плохо сплю ночью, я совершенно не сплю. Ведро чересчур быстро наполняется, тяжелое жестяное ведро. Я бегаю по лестнице ‑ вверх‑вниз, проливая воду на ноги. Трещина в потолке расширяется, от нее ответвляются новые. Когда дождь падает отвесной стеной, приходится подставлять второе ведро ‑ с фекалиями и мочой. С потолка льются мутные струйки, брызги летят во все стороны. Я хватаю заляпанную нечистотами ручку, кривлюсь и морщусь, но его тоже нужно выносить. Вонь шибает в нос, а к горлу подступает тошнота.
‑ Деревья похожи на костры ‑ горят, плавятся ярким огнем, рассеивая дым листьев. Соломенный зрачок солнца в ясном окоеме неба с добродушием взирает на слегка приувядшие краски. Хоровод пастельных тонов и пряных запахов кружит голову. Под моей подушкой спрятан томик Пастернака, я достану его, открою на любой странице, не буду смотреть, что там, ‑ давно выучила наизусть. Продекламирую…
Тучи. Комковатые, бесформенные. Серый свинец неба. Уныние, безнадежность, депрессия. Острое лезвие у запястья. Тусклый блик хищного жала. Ванной нет, я бы наполнил ее теплой водой. Без воды слишком больно. Муторно без воды. В луже не получится, понимаешь, ты, сука?! Вода в луже чересчур холодная.
‑ …Еще пышней и бесшабашней шумите, осыпайтесь, листья, и чашу горечи вчерашней сегодняшней тоской превысьте.
‑ Дура, ‑ прошипел я. ‑ Сумасшедшая. Хватит грузить! Ты специально, да? На твои нелепые ужимки не поведется даже самый последний лох. Отвали! Отстань от меня! Да хоть сдохни еще раз. Снова. Иди в рай, в ад, куда угодно, но перестань мозолить глаза! Не раздражай меня, слышишь?! Прекрати, немедленно прекрати читать стихи. Кто это? Лермонтов? Я не люблю Лермонтова!
Она стояла посреди улицы, тонкая и хрупкая, как деревце в степи. Слезы в глазах, уголки рта печально опущены. Прижимала к груди книжку. «Пастернак» ‑ надпись на обложке тиснеными серебряными буковками.
‑ К черту! ‑ выкрикнул я. «У‑у», ‑ отозвалось эхо. ‑ Провались со своей осенью!
Из‑за угла вывернул грузовик, покатил, набирая обороты, к девушке. За лобовым стеклом болталась прикрепленная к зеркалу заднего вида игрушка. Эти уродские игрушки специально продают в магазинах, чтобы тупые дебилы вроде водителя этого «КамАЗа» вешали их на зеркала. Дерьмо! ‑ выругался я. Откуда в Городе машина? В фальшивом, нарисованном Городе ‑ настоящая, пахнущая бензином и маслом машина?
Грузовик приближался. Катька не оборачивалась. Не слышала, что ли? Может, в прострацию впала? Предупредить? Я рассмеялся. Нет, не стану предупреждать. Сейчас ее собьют, размышлял я почти злорадно. Расплющат в лепешку. Да. Точно. Так ей и надо. Глупая плаксивая дура. Никто больше не будет приставать ко мне с идиотскими бреднями о любви и прочей лабудени. Нудеть с утра до вечера, шумно дышать в трубку телефона, плакать на кухне. Восторгаться красотой и очарованием осени, читать стихи тоже никто не будет. Пушкин? Бродский? На хрен! Мне это не нужно. Я терпеть не могу стихи, слышишь, маленькая дрянь? Дави ее, водитель. Я сяду с тобой в машину, и мы вместе уедем из этой гребаной осени.
Грузовик неожиданно вильнул, объезжая Катьку.
