события, привлекал дополнительный материал из исторических справочников и из художественной литературы.
Милявскому Петрович понравился. Он встал из-за стола, начал ходить по кабинету, не перебивая Сергея, увлекшись его ответом, а раза два и сам включался в рассказ. Наконец он взял зачетную книжку и, чтобы слышали все, кто сидел за столами и готовился к ответам, сказал:
— Ну, голубчик, спасибо. Если бы я имел в своем распоряжении более высокие оценки, чем отлично, я поставил бы вам. Превосходно. Знаете, это предметный урок некоторым вашим коллегам по курсу, ну, еще раз спасибо.
Удивительное дело. Сергей вышел из аудитории, его окружили, тормошили за рукав, спрашивали, поздравляли, а он думал о том, что ничего плохого Милявскому не сделал, наоборот, доставил удовольствие своим ответом, и все это получилось как-то глупо. Надо было делать все не так. Не готовиться вовсе или подготовиться и доказать на экзамене, что Милявский историк поверхностный, что его лекции для студентов никуда не годятся. Но, к сожалению, Сергей не мог этого сделать по той простой причине, что его лекции посещались всегда с большим интересом, и Сергей мог только дополнить свой конспект, но не более. Сергей был недоволен собой, а Милявский с тех пор запомнил его. Вот и сейчас на лестничной площадке Милявский был очень любезен и настойчив. Видно было, что он хочет побыть с Сергеем наедине.
— Ладно, — сказал Сергей. — Это мне как раз по пути домой.
— Великолепно, голубчик.
Лучше бы Милявский не произносил это свое любимое «голубчик». И так он своей причастностью к Вере был ненавистен Сергею, а это «голубчик» просто выводило его из себя. Скрепя сердце, Сергей поплелся за стройным Милявским в исторический кабинет. Пока Милявский подбирал карты, Сергей хмуро рассматривал экспонаты студенческого археологического кружка, разложенные под стеклом. Милявский раза два посмотрел на Сергея, потом спросил:
— У вас что-нибудь случилось, Петрович?
— Нет, ничего...
— Я бы на вашем месте ходил гоголем, — сказал, улыбаясь, Милявский. — Один из лучших наших студентов. Недавно слышал, говорили в профессорской о вашем реферате по Пушкину. Больше того, могу выдать в некотором роде тайну: руководство института на вас имеет виды. Я бы с удовольствием оставил вас на кафедре истории.
— Я в школу хочу... — хмуро бросил Сергей. И, чтобы не показаться слишком грубым, добавил: — У меня отец всю жизнь проработал в школе. Видно, наследственное...
— Просто вы еще слишком молоды и романтичны. — Милявский сел прямо на край стола и сказал Сергею: — Курите, если хотите, я разрешаю... Школа, голубчик, это, так сказать, черновик, работа во многом неблагодарная, сопряженная с колоссальным напряжением духовных и физических сил.
— Я знаю. — Сергей достал папиросу, закурил.
— Нет, вы этого еще не знаете.
— Я вырос в семье учителя... — раздраженно сказал Сергей.
— А вы спокойнее, Петрович, учитесь вести полемику с горячей головой и холодным сердцем. Это очень важно для вас как для будущего научного работника.
Милявский разоружал Сергея, и он вынужден был сдерживать себя, чтобы вести разговор, иначе все выглядело бы беспредметной, беспричинной грубостью, которую невозможно было объяснить. Тут он вспомнил чьи-то слова, которые любил повторять отец, слова о том, что эмоция в споре — плохой советчик, и взял себя в руки.
— Извините, — сказал Сергей. — Но, по-моему, самое главное происходит в школе. Это — открытие человека... И учитель самый непосредственный участник такого важного дела.
— Вы возлагаете на школу несвойственную ей миссию. Какое может произойти открытие, если до десятого класса ребят надо водить за ручку. Указующий перст учителя необходим на каждом шагу.
— И тем не менее, — возразил Сергей, — именно в школе проявляются наклонности, которые становятся впоследствии призванием всей жизни.
— Нет, нет, голубчик, не возражайте. Наклонности, о которых вы говорите, проявляются в студенческом возрасте, когда молодой человек может оценить значимость дела, которому он решает посвятить всю свою жизнь.
Сергей, которому поначалу очень хотелось поспорить с Милявским, вдруг ощутил равнодушие к разговору. Судя по всему, Милявского не так просто было в чем-нибудь убедить. Сергей, в свою очередь, был твердо убежден в правоте, и Милявский никак не смог бы сбить его с позиции. Увидев, что Милявский собрал необходимые карты, схемы и диаграммы, Сергей подошел и попросил разрешения нести все это в Дом учителя.
Милявский воспринял этот жест как нежелание продолжать разговор.
— Вы считаете, спора не состоится? — спросил Милявский и положил руку на карты, давая понять, что идти еще рано.
— Спор состоится, но не разрешится, Ростислав Иванович, — твердо сказал Сергей. — Каждый из нас имеет свою собственную точку зрения.
— Нет, нет, вы действительно не понимаете элементарных вещей. Помните слова мудрого Сократа — в спорах рождается истина. Кто уходит от спора, тот уходит от истины. Не так ли?
— Допустим, — спокойно сказал Сергей.
— Я вижу, что вы просто не хотите спорить. Дело хозяйское. Я доказал бы вам свою правоту на собственном примере, но молодежь ведь не интересуется опытом старших. Им кажется, что они первыми все познают, что их опыт не опирается на опыт старших, что им вообще без старших было бы вольготней на земле.
— Зачем же? — скупо улыбнулся Сергей. — От накопленного опыта старших поколений никуда не уйдешь.
— Вот вы и попались, — засмеялся Милявский. — Придется вам познакомиться со мной поближе.
— Буду рад, — искренне признался Сергей.
— Честное слово? — не поверил Милявский.
— Правда, — подтвердил Сергей. — Я бы вообще вывешивал в вестибюле института краткие биографические сведения о каждом преподавателе.
— Иронизируете?
— Нет, серьезно. Это всегда интересно и важно для студента, который, как и ученик, в полюбившемся преподавателе видит предмет для подражания.
— Мы начали спор со школы, — сказал Милявский. — Так вот именно в школе я считал, что буду военным. И эта мечта имела под собой реальную почву. Отец мой был офицером царской армии, а затем военспецем в гражданскую. Я вырос в семье, где военная выправка, физическая подготовка всегда считались отменными качествами мужчины, и я подражал во всем отцу, мечтая о том времени, когда пойду в училище и надену военную форму.
— А вам она была бы к лицу, — заметил Сергей.
— Вы думаете? — усмехнулся Милявский.
— Уверен, — сказал Сергей и тоже усмехнулся. — Мы ведь, когда впервые увидели вас в актовом зале, решили, что вы бывший военный.
— Многие так считают и ошибаются. — Милявский слез со стола, подошел, стал рядом с Сергеем. — Вот вы говорите об открытии человека. Я открыл его в себе будучи курсантом военного училища. Меня поначалу увлекла история, потом историческая наука. Я и слышать не хотел о какой-то строевой подготовке. Я считал, что это беспощадная трата времени, не приносящая никому никакой пользы. Я отвергал боевую подготовку, материальную часть оружия и многое другое и, по собственному желанию, был отчислен из училища. Я с удовольствием расстался с военной формой, о которой мечтал в детстве, и отдался науке со всей страстью, на которую был способен.
Видя, что разговор затягивается, Сергей вынул еще одну папироску и, чтобы не надымить в кабинете, открыл окно. По Ленинской шли красноармейцы, чеканя шаг под звонкий и бодрый марш военного оркестра.
— Слышите? — спросил Сергей. — Что ни говорите, есть в этом что-то такое... Единый шаг, единое
