дыхание, прямо-таки монолит. — Сергей зажегся. — Нет, Ростислав Иванович, в армии — неодолимая сила коллектива видна лучше, чем где-нибудь. Вот даже мы на военных занятиях и то выглядим какими-то иными, подтянутыми, дружными, а заноем «Дальневосточная, опора прочная», так нам и море по колено.
Милявский засмеялся. И только теперь Сергей заметил, что смех у него был какой-то нарочитый, неискренний, не тот смех, который идет от души.
— Армия — это механизм, голубчик. А воин — это винтик механизма... — Потом помолчал немного, взял со стола карты, передал Сергею: — А знаете, неприятно ощущать себя винтиком... Каждый из нас индивидуум, мыслящий, творящий, и вдруг — винтик... Нет, это не для меня. Пойдем... опора прочная... — почему-то добавил он и опять засмеялся.
Всю дорогу до Дома учителя Сергей шел молча. Раздражение, вызванное Милявским, возрастало, наплывало горячей волной, бросалось в щеки. Сергей нес карты и проклинал себя за то, что согласился на эту постыдную роль. Вот несет он за стройным холеным Милявским сверток. А тот на людях даже не удостаивает Сергея взглядом. Не хочется быть винтиком... А если этот винтик необходим, без него механизм не работает. У Дома учителя Сергей хотел было отдать карты и идти домой, но Милявский даже удивился:
— Петрович, неужели вы не знаете, что начатое надо доводить до конца?
Сергей сдержался, чтобы не послать Милявского ко всем чертям, и поднялся за ним по мраморной лестнице на второй этаж. И вдруг ему пришла в голову отчаянная мысль — поговорить с Милявским о Вере. Раздражение сменилось любопытством, и Сергей охотно помог Милявскому развесить карты.
В зале и фойе еще никого не было. Милявский предложил Сергею зайти в буфет. Он подошел к стойке, попросил две кружки пива.
Буфетчица налила. Он подвинул кружки Сергею и кивнул на ближайший столик. Сергей не успел сесть, как Милявский торжественно водрузил рядом с кружками четвертушку водки.
Сергей удивленно поднял брови.
— Брезгуете? — спросил с усмешкой Милявский.
— Не употребляю.
— Жаль, — притворно вздохнул Милявский, — думал,
составите компанию. — Он ловким движением открыл пробку, отпил немного пива, раскрутил бутылку в руках и вылил содержимое в кружку.
Сергей опешил. Такого он еще никогда не видел. Видел, как водку запивают пивом, как смешивают пиво с каплей водки в стакане, но смешать целую кружку...
Милявский выпил одним духом, крякнул и вытер губы надушенным платочком:
— Вот вам опыт старшего поколения. Божественный напиток...
— А как же после этого лекция? — испуганно спросил Сергей.
— Только после этого и получится настоящая лекция.
Говорить с Милявским расхотелось, Сергей поблагодарил за пиво и встал. Милявский взял его под руку и повел в комнату за сценой.
— Слушайте, Петрович, — доверительно заговорил он. — Вы меня осуждаете?
— Каждый выпивает как хочет.
— Да я не об этом... — махнул рукой Милявский. — У всего института я сейчас на языке... Каждому хочется осудить и пнуть меня. А какое ваше дело, я спрашиваю? — Милявский порозовел, говорил несколько возбужденно, но не пьянел. — Это, в конце концов, мое личное, мое интимное, а каждый стремится порыться в нем собственными руками. Вот вы, Петрович, признайтесь — вы ведь тоже помыли мои косточки. Я вижу, каким волчонком вы иногда смотрите в мою сторону.
Сергей молчал. Он чувствовал, что если заговорит, то не сумеет сдержаться и выскажет Милявскому все, что думает о нем, включая и впечатления сегодняшнего дня.
— Молчите? — не мог уже остановиться Милявский. — Не хотите обижать своего преподавателя или просто не хватает мужества сказать ему правду? А вы говорите, я не обижусь, потому что правда на моей стороне, а все, кто хочет бросить на меня и на Веру тень, — просто ханжи и лицемеры.
— Скажите, Ростислав Иванович, — спросил Сергей. — Она любит вас?
Наступило молчание. Сергей достал папиросу, дрожащими пальцами зажег спичку, а Милявский все не отвечал.
— Петрович, голубчик, вы задали весьма щекотливый вопрос. Отвечу вам — не знаю. Понимаете, не знаю. Иногда мне кажется, что ей со мной интересно, я пожил на свете, я многое видел, многое знаю. А она отличный слушатель. Редко встречал я таких внимательных, чутких и понимающих слушателей... А иногда мне кажется, что она чуждается меня, а иногда просто ненавидит. Вот такие дела...
Сергей хотел спросить — почему же тогда по институту ползут самые нелепые слухи, почему жена Милявского в панике мечется по городу, если сам Ростислав Иванович не знает, как относится к нему Вера, если между ними, судя по разговору, ничего серьезного нет. Сергею хотелось спросить, почему Вера терпит все эти разговоры, почему она не бунтует, не восстает против, но радость, неожиданно родившаяся во время признания Милявского, завладела Сергеем. Он ждал любого предлога, чтобы прервать беседу и уйти. Уйти, чтобы остаться одному и подумать обо всем как следует.
— Да вы не слушаете меня... — бросил с укором Милявский, а Сергей улыбнулся.
— Я отлично вас слышу, Ростислав Иванович...
— Ладно, идите домой, — проворчал Милявский,—я вижу, вы в этих проблемах еще человек темный.
— К сожалению, — весело улыбнулся Сергей. — Но ничего, мы используем со временем опыт старшего поколения... — Он почти бегом спустился по мраморной лестнице вниз, выскочил на улицу и влился в людской поток...
Дня через три Сергей уже вертелся в толчее ребят, с которыми уезжал в пионерский лагерь в Салтановку. Этот отъезд напомнил ему его пионерское детство, лагерь начала 30-х годов, ютившийся то в колхозном гумне, то в сельской маленькой и тесной школе. И все равно шуму и веселья было не меньше, не меньше ребячьей радости и материнских слез. Ох, уж эти матери! И чего им не хватает? Поздно пришел — плачут, не пишешь писем — плачут, уезжаешь на каких-нибудь двадцать дней — тоже плачут.
В кузова грузовиков на длинные тесаные доски уселись наконец ребята. Матери стоят на тротуаре и, как по команде, вынимают носовые платочки. Звучит сигнал к отправлению. Шофер пригласил Сергея сесть рядом с собой в кабину. Но Сергей ловко вскакивает в кузов в самую гущу галдящей детворы — так будет спокойнее в дороге.
Позади, где-то машины через две, едет с ребятами Вера. Большеглазая, стройная, в своем спортивном костюме, она тоже кажется школьницей. Единственное отличие — к ней, как цыплята к наседке, льнут младшие ребята, которых она взяла на свое попечение.
В суматохе сборов Сергей с Верой почти не разговаривали. Обменивались незначительными репликами о машинах, о пункте и времени сбора. Но после встречи с Милявским что-то перевернулось в душе Сергея. Не было еще доверия к ней, но не было и неприязни. Хотелось поскорее понять, что двигало ее поступками, чем объяснить ее симпатии и антипатии, чем руководствуется она в оценке людей и событий. Вот, к примеру, тот парень, с которым она была в кино. Кто он, как очутился рядом с ней, почему именно его она избрала себе в попутчики в тот вечер. Или этот Милявский. Если ей было легко перейти от одних встреч к другим, значит, с тем парнем ничего серьезного тоже не было?
Ребята затянули песню о пионерской картошке, а Сергей как будто не слышал ее, не видел живых ребячьих глаз. Перед ним стояли большие, иногда задумчивые, иногда насмешливые глаза Веры. От этой сладкой тревоги тоже хотелось петь и кричать на весь земной шар, потому что жить было чертовски интересно и радостно.
После обеда ребят разбивали на отряды. И опять Сергей с Верой не обмолвились бы словом ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, если бы не случай в столовой.
В тот день отряд Веры дежурил по кухне. Сергей был дежурным по лагерю и пришел снимать пробу. Несколько мальчиков и девочек разносили по столам нарезанный ломтями хлеб и компот в небольших граненых стаканах. Одна из девочек, тоненькая и слабая, держала на подносе стаканы, поставленные в два этажа. Мальчик проводил ее удивленными глазами, а потом, когда девочка проходила мимо, спросил:
