— Как это понимать?
— Видишь ли,—вздохнула Вера,—дома у меня мои старики. Но отец вот уже пять лет лежит парализованный, а мама — сердечница... Но кому-то надо за отцом смотреть. Вот и считай, как хочешь.
Сергей замолчал. Сегодня за один день он узнал о Вере больше, чем за год совместной учебы. И был обескуражен и удивлен тем, что услышал. Ему и в голову не приходило, что Вера живет такой трудной жизнью. Как она могла сохранить эту гордость свою и независимость в условиях тяжелейшей болезни отца и неизлечимого недуга сестренки. Он помнит, как дома случилось несчастье, и его отец вынужден был месяц проваляться в больнице. Это было тяжело и для Сергея, и для матери, и, наверно, труднее всего для самого Александра Степановича, который не мог прожить без школы ни одного дня. Сергею было не до расспросов. Молча положил он руку на спинку скамейки, слегка касаясь Вериных плеч, и такая жалость захлестнула его, что захотелось обнять, успокоить ее, ободрить, хотя она и виду не показывала, что нуждается в этом. Сергей осмелился и будто невзначай положил ей на плечо руку.
Вера спокойно и строго сказала:
— Убери.
— Почему?
— Она мне мешает.
«Другие руки тебе не мешали...» — мысленно вспылил Сергей, но Вера опередила его:
— Ты не думай, что я обнимаюсь направо и налево. Я этого не люблю. Мне противны эти лапанья до глубины души. И я хочу, чтобы ты не был такой, как все, не приставал... Я хочу помириться с тобой. Знаю — и ты и твоя мама обижены на меня за того парня, о котором я ничего не сказала в милиции... Это Оленькин воспитатель из школы глухих. Он зашел к нам вечером, пригласил меня в кино, и только в зале я почувствовала, что парень немножко хватил для храбрости. Я пыталась поскорее спровадить его, но он увязался до самого дома,
— Я слышал... — Ты следил?
— Я не знаю, как это назвать, но, когда я увидел вас вместе, меня как веревочкой потянуло вслед. Я все боялся, что тебя могут обидеть.
— Ты плохо меня знаешь, — усмехнулась Вера.
— Конечно, плохо, — согласился Сергей. — Прослушали вместе каких-нибудь две-три лекции Милявского...
При упоминании Милявского Вера на некоторое время замолчала, раздумывая.
— Ты плюнь на эти разговоры. И на все эти слухи плюнь. У нас ведь любят вырастить из мухи такое животное, как слон.
— Но ты встречалась с Милявским?
— Ну и что? Раза два были в кино, потом в театре. А потом, знаешь... Мама в это дело вмешалась... Я думала — она будет отчитывать меня, а мама бросилась в слезы — пропадет, дескать, твоя молодость с нами, хворыми, сходись ты с этим ученым — поживешь как человек. Столько она слез пролила, что я начала думать — а может, она права? В эти дни и пошли слухи, что Милявский бросает свою семью, а я как-то увидела его двух девочек и решила —ни за что я на это не пойду. Почему-то припомнилась «Бесприданница» Островского. Седая старина. А я на двадцать втором году Советской власти собралась делать то же самое? Нет, мамочка, прости. Наплевать мне на эти звания, на положение и зарплату. Я должна человека любить. А если нет этой самой любви, так лучше одной... — Вера помолчала и вздохнула: — Видишь, какую речь произнесла. Чтобы ты лишнего не думал... И если тебя устраивает наша дружба — давай руку.
Сергей подал руку Вере и ощутил крепкое пожатие.
— Пойдем. Хватятся — будут искать.
Они шли по шоссе, С речки тянуло прохладой. Вера прислонилась к Сергею плечом, и он бережно взял ее под руку.
Стояла необыкновенная тишина. Лес темнел ровной грядой, журчала между сваями река, где-то посвистывали, устраиваясь на ночь, птицы.
Звезды стали ярче и крупнее, и асфальт темнел, как ровная черная река.
Когда подошли к лагерю, Вера неожиданно сказала:
— Ты понравился Оле. А я прислушиваюсь к ее мнению.
— Она ведь ребенок, может и ошибиться, — улыбнулся Сергей.
— У этих ребят очень зоркий глаз, и они обычно не ошибаются. Скажи спасибо, что ты встретился с Олей.
— Спасибо, — сказал Сергей и весело засмеялся.
Глава девятая
КАТЯ
Во время летних каникул у Федора всегда находилась работа в деревне. То он ездил подручным на комбайне, то косил, то помогал у молотилки. В это лето он решил стать шофером полуторки. Если бы у него спросили, зачем он это делает, он, наверное, не ответил бы. Просто ему было хорошо у себя дома, он любил горячие знойные дни лета, когда жизнь из села перемещалась в поле, где до позднего вечера трещали моторы и звенели песни. Особенно он любил песни, которые пели девчата по ночам. Были эти песни какие-то особенные, тихие и протяжные, и Федору казалось, что нет на свете ничего прекраснее этих сельских летних ночей и до боли родной деревни.
Иногда над ним подшучивали:
— Тебе бы не на учителя, а на бригадира учиться.
Федор считал, что одно другому не мешает.
Ранним утром он был в колхозном гараже. Это было единственное кирпичное здание в деревне, рассчитанное на пять машин и небольшую мастерскую. Заведующий гаражом, первый тракторист в колхозе, Кирилл Григорьевич встретил Федора с усмешкой:
— Овладеваешь? Это похвально и, вместе с тем, знаешь, не совсем. Вот ты прыгаешь, как кузнечик, с одного на другое. А любовь у тебя к чему? Есть ли у тебя любовь к технике? Тут без любви никак... Вот, к примеру, посажу я тебя стажером к Николаю, а ты прокатаешься лето без толку... А мне шофера нужны. Купим новые машины, а людей нет...
Фёдор терпеливо слушал ворчливого завгара и почему-то вспомнил, как тот в первые дни колхозной пахоты пригнал из Могилева единственный трактор. Как они,мальчишки, бежали следом, с удовольствием вдыхая теплый запах машины, стремясь перекричать оглушительный стук мотора. А за рулем сидел с гордым видом бывший слесарь петроградских авторемонтных мастерских, их односельчанин Кирилл с развевающейся под весенним ветром седой шевелюрой и трепещущим красным знаменем, которое прикрепил он к тракторной трубе перед выездом в поле.
— Обещаю, что не прокатаюсь зря, — успокоил Кирилла Григорьевича Федор. — Мне самому права нужны будут до зарезу.
— Это зачем? — с любопытством спросил завгар.
— Так сразу и сказать? — улыбнулся Федор.
— Так сразу и скажи.
— Хочу собственную легковушку собрать. Буду жить в деревне, а если, например, в театр или еще куда захочу, — завел машину, и пожалуйста.
Кирилл Григорьевич громко расхохотался:
— Ты что, американец какой? Собственный автомобиль захотел? А еще будущий советский учитель. И чему вас там учат?
— Не смейтесь, дядька Кирилл, — серьезно сказал Федор. — Собственный мотоцикл можно купить? Можно. А придет время — и машины купим. Американцы ездят, а мы что — косые?
— Нет у тебя пролетарской косточки, — заметил завгар. — Поэтому так и рассуждаешь. Ну, ладно. Это со временем пройдет. Давай к Николаю. Скажи — по моему распоряжению стажером.
Николая Федор хорошо знал. Это был долговязый молодой парень с маленькой детской головкой. По этому поводу односельчане часто злословили. Один из них приехал как-то из Могилева, рассказывал, будто на его глазах с Николаем произошел такой казус.
Стояли они за прилавком магазина. Ждали своей очереди. Продавщица как-то подозрительно посмотрела на Николая раз, потом другой, а на третий не выдержала и приказала, возмущенная:
