— Генерал, — тихо определила Катя...
— Да. Это командир дивизии, которая обороняла Могилев.
— Где его так? — спросила Ксения Кондратьевна, снимая с помощью тети Клавы и Кати окровавленную гимнастерку.
— Мы прорывались из окружения, — громким шепотом ответил командир, словно боялся разбудить раненого генерала.
— Сколько крови потерял, — вздохнула Ксения Кондратьевна. — Не знаю, выживет ли.
— Сделайте что-нибудь, — умолял командир. — Это такой человек... вы даже не представляете... Мы ведь столько продержались в городе благодаря ему... сделайте что-нибудь... — Командир твердил эти слова, как заклинание.
Ксения Кондратьевна молча вымыла руки, молча вытянула из-под кровати чемодан с медикаментами, молча принялась перевязывать генерала, который не приходил в себя. Иногда она давала тихие команды Кате:
— Тампон... ножницы... йод... еще тампон... Перевязку закончили, когда уже начало светать. Генерал лежал весь в бинтах и слабо дышал.
— Вот и все, — деловито сказала Ксения Кондратьевна. — Больше ничего сделать не могу. Ему бы сейчас переливание крови... да где уж в наших условиях. Авось организм справится.
— Спасибо, — сказал командир, и тут все увидели, какой он еще молодой. Может, и бриться-то начал недавно. — Спасибо. Мы пойдем.
— Куда ж вы пойдете, — спросила тетя Клава, — средь бела дня? Нарветесь на фашистов. Они сейчас шастают вокруг Могилева, ловят, кому удалось вырваться.
— Здесь нам тоже нельзя, — твердо сказал командир. — Каждую минуту они могут нагрянуть в деревню.
— Занесем ко мне в амбар, — предложила тетя Клава. — Сеном прикроем. Кто его будет искать?
Наступило молчание.
— Зачем же к тебе через всю деревню, чтобы люди видели, — задумчиво сказала Ксения Кондратьевна. — У нас тоже амбар, слава богу, уцелел. Мы вас всех туда. И немедленно, пока деревня спит...
День прошел в тревоге. Кате все время казалось, что про генерала знает, по крайней мере, вся округа. Когда кто-нибудь из соседей приходил в этот день поделиться новостью или одолжить щепотку соли, Катя пристально всматривалась в человека: знает он или не знает? А после полудня их навестил сам Кузьма Кузьмич — бывший колхозный счетовод, назначенный властями старостой.
Кузьма Кузьмич слыл в деревне человеком странным — не слишком умным и не слишком глупым, не то чтобы пьяницей, но и не трезвенником. Характера он был покладистого — люди не помнили, чтоб он причинил кому-нибудь вред или нанес незаслуженную обиду. Кузьма Кузьмич считал себя в деревне человеком умственного труда и тянулся к компании сельской интеллигенции. Любил захаживать в медпункт к Ксении Кондратьевне, чтобы побеседовать о сложной и трудной жизни в этом мире, Одно бросалось в глаза — Кузьма Кузьмич был трусоват. Он боялся очередной ревизии, боялся председателя колхоза, боялся каждого, кто мог чем-нибудь угрожать ему. Когда соседи пытались пристыдить его за это, он отвечал:
— Детей у меня нет. Хочу на старости жить спокойно, чтобы свой кусок всегда в хате был...
Посещение Кузьмича вызвало у Кати подозрение, но он взял на руки маленькую Аленку, которая возилась на полу с тряпичными куклами, посмотрел на окна, возле которых на гвоздях висели одеяла, и сказал:
— Все, Катюша. Разрешено снять эту маскировку. Могилев уже под немцем, и говорят, даже сама Москва...
Слова Кузьмы Кузьмича больно кольнули в сердце, но Катя сдержалась. А так хотелось сказать, что это неправда, что гитлеровцы нарочно лгут, чтобы люди поверили в их победу, чтобы такие, как Кузьмич, из-за своей трусости были холуями.
Кузьма Кузьмич опустил на пол девочку и, словно между прочим, заметил:
— Говорят, весь Могилев завалили трупами. А в плен набрали — видимо-невидимо... — Он помолчал, словно обдумывая что-то, и глубокомысленно заключил: — Ничего не поделаешь — сила...
Посещение Кузьмича не обеспокоило Ксению Кондратьевну. Она завернула в полотенце обед и понесла в амбар.
Генерал был совсем плох. С ночи он так и не приходил в сознание, но дышал ровно и спокойно, и это давало какую-то надежду. Только теперь Ксения Кондратьевна рассмотрела и второго командира — мужчину средних лет, с густыми рыжеватыми бровями, спускающимися на самые глаза, и квадратной челюстью, выдававшей сильного упрямого человека.
Ксения Кондратьевна пыталась с ложечки влить в рот генералу несколько капель молока, но ложечка упиралась в крепко сжатые зубы и молоко стекало по щекам на бинты. Командиры молча наблюдали за этими попытками Ксении Кондратьевны, пока молодой не выдержал:
— Не жилец, наверное, наш генерал... Дайте, если можно, какой-нибудь сундучок, спрячем его форму, документы и зароем в амбаре...
— А может, возьмем с собой? — глухо спросил командир средних лет, и Ксения Кондратьевна поняла, что он тоже не намерен оставаться в деревне.
— Зачем же с собой? — спросила Ксения Кондратьевна и сообщила, словно давно решенное: — Стемнеет, вы идите, здесь лишних свидетелей не надо... Если выздоровеет он, куда ж без документов?
— С его документами только под расстрел, — хмуро сказал молодой.
— А наши вернутся? — возразила Ксения Кондратьевна.
Командир средних лет с каким-то удивлением и радостью посмотрел на Ксению Кондратьевну, потом скупо улыбнулся:
— Да, действительно, а если вернутся наши? Ксения Кондратьевна разыскала в клети сбитый из добротных дощечек ящик, сложила туда гимнастерку, медаль «XX лет PKKA», партийный билет, пропуск в наркомат обороны, дала молодому лопату и указала место:
— Ройте вот здесь, чтобы я знала, где все лежит. Вечером пришла тетя Клава. Она принесла узелок белья, что осталось от мужа, плотную, в клеточку рубашку и брюки. А в сумерках командиры уходили. Продуктов им на дорогу принесла в амбар Катя. Молодой молча пожал ей руку, потом склонился над носилками и, хотя генерал лежал с закрытыми глазами и, наверное, ничего не слышал, торопливо говорил ему:
— Прощайте, Михаил Тимофеевич, иначе нельзя. Мы пробьемся к своим, обязательно. Расскажем о нашей обороне и, может, главное командование пришлет за вами самолет... Я первый сяду в него, потому что хорошо помню эту деревню... Главное, были б вы живы... Прощайте.
Катя вслушивалась в молодой, дрожащий от волнения голос, и слезы душили ее. Она судорожно проглатывала подступающий к горлу комок и молча стояла, опершись о стенку амбара.
Командир с квадратными челюстями опустился на колено и без единого слова поцеловал генерала в лоб.
— Пошли, — глухо сказал он, направляясь к воротам.
— А как же нам благодарить хозяев? — громким шепотом воскликнул молодой. — Вы ж тоже каждый день рискуете жизнью,—сказал он, обращаясь к Кате. — Старайтесь сохранить все это в глубокой тайне. Чтоб ни одна живая душа, кроме вас троих. Случится — похороните его, как человека неизвестного, а после войны такой памятник ему отгрохаем, чтобы потомки наши знали, какой был человек и военачальник Михаил Тимофеевич Романов...
У Кати с матерью и тети Клавы началась новая жизнь, наполненная каждодневными малыми, но очень опасными заботами. Они не могли оставить тяжелораненого человека на произвол судьбы. Каждую ночь кто-то из троих должен был дежурить возле генерала. Дежурить тайно, чтобы никто не только не видел, но даже и не догадывался, что в амбаре тщательно завешен тряпьем и заложен сеном укромный угол, что там четверть света горит по ночам фонарь «летучая мышь», что каждый стон раненого отзывается не только болью, но и страхом— как бы кто не услышал. И, пожалуй, самым трудным делом оказалось сохранить тайну от Аленки. Девочка возилась во дворе, бегала вслед за бабушкой и мамой и каждую минуту могла заглянуть в амбар. Катя стала чаще уводить ее к тете Клаве, которая радовалась девочке, как собственному
