Мы сквозь огонь и воду шли за правдой.
Завоевали правду на войне,
Так юность поколенья миновала,
Так закалялась сталь, в таком огне!
Из «Моабитской тетради» МУСЫ ДЖАЛИЛЯ
На московский Центральный аэропорт пали сумерки. Сумерки поглощали ангары и плотно обступали нас, группу десантников, у двухмоторного «Дугласа».
Разговаривали почему-то шепотом. Негромкий смех звучал натянуто, неестественно.
— Еще раз напоминаю: прыжок будет слепой, вас там никто не ждет.
— Намотай потуже портянки, а то сапоги соскочат во время прыжка!
Я уселся на землю под широким крылом, рядом с нашими девушками Надей и Аллой.
Сегодня — 3 июня 1942 года. Сейчас около десяти вечера. Уже надеты парашюты... Нас одиннадцать добровольцев — две девушки, восемь парней и командир нашей спецгруппы — Георгий Самсонов.
Мотористы сняли брезент с моторов. У мотористов и у летчиков — голубые петлицы с треугольниками и кубарями, а у нас ни петлиц, ни знаков различия.
— Пора! — сказал командир самолета, и сразу же все столпились у трапа.
Заработали моторы, взвихрились трехлопастные винты.
Мы разместились в кабине на узких металлических скамьях вдоль бортов. Командир нашей части подполковник Спрогис крепко пожал руки одиннадцати десантникам. Наверное, ни в одной другой воинской части не любили и не уважали так своего командира, как в нашей части особого назначения при разведотделе штаба Западного фронта. Подполковника Спрогиса мы знали как старого партизана и латышского стрелка. Он охранял Ленина в Кремле, а потом стоял на посту номер один — у Мавзолея. Он носит орден Ленина за Испанию... — Не человек, а песня!..
Инструктор-парашютист, или, как его обычно называют десантники, «вышибала» или «толкач», захлопнул за командиром части тяжелую дверь.
Взревели моторы. Мы прильнули к иллюминаторам. Самолет легко оторвался от взлетной дорожки. Под облитым лунным светом крылом с рядами заклепок виднелись пятна жилых кварталов и полосы пригородных улиц.
Окаймленные темно-серыми подшлемниками лица товарищей казались иссиня-бледными в фосфорическом морозно-лунном сиянии, едва проникавшем сквозь иллюминаторы и в неживом, тусклом свете синей лампочки, зажегшейся на потолке самолета. Барашков, знаток подрывного дела и топографии, что-то прокричал на ухо командиру группы и шлепнул ладонью по разостланной на коленях карте. Боков, заместитель командира, невозмутимый, вяловатый толстяк, флегматично пожевывал сухарь. Надя Колесникова поправляла то темно-синий берет, то ножные обхваты подвесной системы парашюта и вздрагивала, хватаясь за меня или за Аллу, когда самолет проваливался в воздушные ямы.
— А до войны,— сказала Надя с трепетным смешком подруге,— я никуда дальше пионерлагеря из Москвы не выезжала!
— И я тоже,— со вздохом призналась Алла. — И на самолете лечу первый раз.
Молодо — зелено. Самому юному из нас, вчерашнему ремесленнику Коле Шорину, совсем недавно стукнуло семнадцать, мне еще нет восемнадцати, девушки на год или на два старше меня, а самому старшему в группе, нашему командиру Георгию Ивановичу Самсонову не больше тридцати пяти лет. Почти все мы пришли в диверсионно-разведывательную часть прямо со школьной скамьи, по путевке комсомола.
Давала себя чувствовать большая высота. «Четыре тысячи метров»,— сказал
«вышибала». В висках часто и отчетливо стучала кровь, зябли руки, заложило уши... Добродушный увалень Терентьев судорожно позевывал, Шорин и Сазонов курили папиросу за папиросой. Все мы изо всех сил старались казаться спокойными.
Луна-то какая!.. — мечтательно сказала Надя, глядя в иллюминатор. — Кончится война... Люди полетят на Луну. Здорово, а?.. А ведь им будет легче — ведь там их не ждут фашисты!..
Сидевшие возле «вышибалы» три Николая — Барашков, Шорин и Сазонов — порывисто привстали и прильнули к иллюминаторам.
Фронт, фронт!.. Так близок фронт к Москве. Да мы всего полчаса в воздухе, даже меньше! Лешка Кухарченко, верткий, как ртуть, боксер-перворазрядник, и Володька Щелкунов, долговязый, нескладный парень, заходили от иллюминатора к иллюминатору. Сначала я ничего не мог разглядеть, а потом различил за бортом вспышки орудийных залпов, отдаленное зарево, разноцветные пунктиры трассирующих пуль. Скорость — 350 километров в час. Над каким-то населенным пунктом нас поймал немецкий прожектор, вражеские зенитки открыли огонь по «Дугласу». Пол самолета ушел из-под ног, захватило дух — это пилот повел самолет на снижение. Сильно тряхнуло взрывной волной. Кухарченко стоял в это время в проходе. Его швырнуло на наши грузовые тюки, парашют вдруг выплеснулся из ранца, Самсонов что-то закричал, Кухарченко растерянно хватался за стропы, перебирал руками бесформенную гору перкаля — около полусотни квадратных метров ткани. К нему, ругаясь, подбежал инструктор.
— Не вертаться же мне назад! — кричал Кухарченко. — Да меня хлопцы в Москве засмеют, если я обратно прилечу! Я и с этим прыгну. Была не была! Двум смертям не бывать...
— В блин расшибешься! — запротестовал инструктор.
— Пусть прыгает,— крикнул Самсонов,— без него хоть всем обратно лететь!..
Вышел штурман и объявил, что самолет приближается к месту выброски. Кухарченко, этот сорвиголова, решительно сгреб полотнище в охапку и уселся первым к люку:
— Ну, или блин в кустах, или грудь в крестах!
— Приготовиться! — громко скомандовал «вышибала».
Все встали в проходе: шесть человек в затылок к левому люку, пять — к правому. Командир стоит
