За ним встал великан Токарев. С наигранной ленцой в голосе произнес:
— Ганки. Сам комендант, наверно, драпает, братцы? Объявляю большой скоростной пробег Москва — Воронеж, не гонись, фриц, не догонишь!.. Форвертс, концессионеры, вперед!..
Танки? Или опять телега? — расхохотался Кухарченко. — В лес они не сунут носа.
Со стороны шоссе застрекотали пулеметы. Тут уж поднялся и Аксеныч.
— Спешить некуда! — сказал Кухарченко, отправляя в рот плитку шоколада. — Это быховский комендант «скорую помощь» за майором и за Увой прислал. Отдохнем.
Васька Виноградов, прозванный в отряде Баламутом, все время искавший случая поделиться чем-то очень интересным, воспользовался общим молчанием и затараторил, переодеваясь в трофейные фрицевские штаны.
— Скажите мне и Баженову спасибо, а то бы все царство божие проспали, проворонили немцев! — Он стянул сапог. — Все дрыхли, даже дозорные и те храпели, а я проснулся. Ноги у меня натерты — не дают никак уснуть. — Стянул другой. — Снял я, как сейчас, сапог, стал портянку отдирать — прилипла к мозоли, чертовка. Вдруг слышу: «Эй, русь партизан, коммен зи хир!» — Снял свои приймачьи домотканые порты. Глядь, стоит в трех шагах, за канавой, живой, урожайного роста фашист — тот, который бауэр. Стоит, гад, и целится в меня, левый глаз зажмурил, хотя до меня плевком мог достать. — Стал натягивать фрицевские штаны. — А за немцем — подводы, а на подводах — еще немцы. Шинели скинули — на солнышке греются. Усмехаются, гады, не верят, что я партизан. — Застегнул поясной ремень. — А тут вдруг Баженов, даром что интендант, сбоку как шандарахнет из своего карабина!.. — Сел, надел сапог. — Немец с копылков долой, а другие фрицы как оглашенные с подвод скачут, за оружие хватаются. — Надел второй, вскочил, отряхнулся. — Да тут как хлобыстнет кругом! Тут уж вы все зенки продрали... В самый раз штаны, а? Как, ничего? Дырки залатаю...
Снова загудел мотор. На этот раз в воздухе. Низко пролетел «Юнкерс-87». Вернулся, набрал высоту и с воем ринулся вниз в пике. Земля покачнулась. В лесу загромыхало.
— С быховского аэродрома, гад! — крикнул, выглядывая из-за дерева, бывший стрелок-радист Токарев.
— Дают прикурить! — с уважением сказал Кухарченко, нехотя поднимаясь на ноги. — Не прошло и полчаса, а тут уже тебе и танки и авиация. Айда!
Но мы не пошли в лагерь. У поселка Ветринка группа остановилась на лесной опушке, и Кухарченко долго водил биноклем, словно не слыша сотрясавшие лес взрывы. Наконец он объявил:
— На рисковое дельце есть охотники? — И заскользил взглядом по нашим лицам.
Меня подмывало спрятаться за товарищей, но, мысленно дав себе пинка, я выступил вперед.
Добровольцев, как всегда, оказалось гораздо больше, чем требовалось.
— Пошумели и хватит, Леша,— сказал Токарев. — Надо пятки смазывать.
— Помалкивай. Охотники ко мне, остальные на месте. — Кухарченко подошел вплотную к тем, кто не вызвался на задание. — А ты, орел, хочешь, чтобы дядя за тебя воевал? А ты, писарь? Ногу натер? Ладно... У тебя что — жена, дети?.. Нет больше больных? Так вот, удалые молодцы, следующий раз пойдете на опасное задание вы! Сачковать никому не позволю! За чужой спиной в партизанах не прячутся.
Он выбрал Сашу Покатило и меня. Мы оба, оттирая товарищей, лезли ему на глаза и клянчили: «Меня, меня пошли!»
— Пронюхайте-ка, вольнопёры, что в Ветринке делается,— приказал он нам.
До поселка «вольнопёры» ползли по-пластунски. Подобрались к крайнему, похожему на рабочий барак, дому. В поселке было тихо, безлюдно. Вдруг на железной крыше городского вида дома, к стене которого мы жались, что-то загромыхало и на землю, рядом с нами, соскочило два паренька. Они смотрели на нас во все глаза, с восхищением и завистью. Они рассказали нам, захлебываясь, что после страшной пальбы на шляхе
«цивильные» немцы, квартировавшие в поселке, убрались все до единого.
— Смотались вмиг,— наперебой рассказывали они. — Со всем барахлом на четвертой скорости окольной дорогой в Быхов помчались. Герои! А как они нам в глаза плевали, на спине ездили!..
Саша Покатило расспрашивал о положении в поселке, а я достал из кармана крест и форса ради прицепил его на грудь. Я, вчерашний школьник, победил германского офицера! Ничто, конечно, не могло меня разуверить в том, что это моя пуля доконала майора.
Один из пареньков — коренастый крепыш лет четырнадцати с шапкой подстриженных в кружок светло-рыжих волос и круглой веснушчатой рожицей — посмотрел на крест и ахнул:
— Вот этот самый крыж! Правда, Кастусь? Мы бачили его утром у самого главного немца-начальника карного отряда. У нас тут весь штаб стоял, офицеры с денщиками, а отряд — в Журавичах. Они на вас сбирались идти. Мы с Кастусем хотели еще, как Павка Корчагин, «парабел» у майора стащить!.. Здорово! Вы весь штаб изничтожили! Они утром выехали на подводах е двумя тетками... Дядь, а дядь. — Он замялся, глядя то на меня, то на Сашу Покатило. — Возьмите меня с собой, а? Боровик моя фамилия. Отец с фронта калекой пришел, а я тут баклуши бью.
— Молоко у тебя, рыжик, на губах не обсохло,— буркнул Покатило.
Я шел к лесу, часто оглядываясь на пустынный, точно вымерший поселок. В нем было так много городского: железные крыши, добротные дома, не просто окруженные завалинкой, как в белорусской деревне, а на каменном фундаменте, кирпичные здания стеклозавода, на окнах которого расплавленным золотом горело полуденное солнце, клуб, школа, контора связи, магазин, хлебопекарня...
Обо всем услышанном и виденном мы доложили Кухарченко и Аксенычу. Сказали им также, что рабочие ветринского стеклозавода имени Ильича сильно настроены против немцев. Немецкая биржа труда под страхом расстрела заставляет рабочих наладить производство стекла. Саботажем среди рабочих руководит какой-то Мордашкин. Все это рассказал нам Боровик. Упомянул я и о желании паренька уйти в партизаны.
Аксеныч оживился:
— Надо забрать в лес всех желающих, пока немцы не вернулись!
— Ладно, посмотрим,— оборвал его Кухарченко, не любивший, когда дельные мысли осеняли не его самого, а другого. — Только не желающих, а боеспособных! Эх, как это мы прозевали этих цивильных немцев в Ветринке! Небось было бы чем поживиться!.. Ну ладно, айда в поселок! — Он хлопнул Аксеныча по плечу: — А ты, я вижу, парень заводной, вроде меня!
Вместе с Покатило мы ходили по домам и баракам, предлагая всем военнообязанным быть в сборе на поселковой площади к двенадцати часам дня. За нами неслась во главе с Боровиком целая ватага ветринских мальчишек, когда меня остановил посреди улицы невысокий усатый рабочий.
— Разрешите обратиться? — запыхтел он, отдуваясь.
Рядом с ним неуклюже переминался и мял в руках кепку
Кастусь, тот самый взъерошенный белобрысый юнец, который вместе со своим приятелем Боровиком соскочил чуть не на голову нам с крыши. Этому семнадцатилетнему парню не хватало только усов, чтобы быть вылитой копией отца. На лацкане его потрепанного пиджачка поблескивал значок «Ворошиловского стрелка».
Стеклодув я, мастер тутошний... — заговорил усатый белорус. — Котиковы мы. Слыхать, отряд собирается, германов бить. Кровь они нашу выпили, семь шкур содрали. Хотим с сыном в партизаны. За оружие не беспокойтесь, четыре винтовки у нас припрятаны. Кастусь у меня комсомолец, а я, хотя и непартийный, тут с парторгом Мордашкиным германам палки в колеса совал. Кастусь мой, хоть и не вошел еще в полный возраст, вельми смелы и спрытны хлопец. Даром что семнадцать годов всего, а в одиночку германскую машину миной разбил... Святой истинный крест! Минулой осенью дело было. — Кастусь еще гуще пунцовел и потупясь снова терзал кепчонку. Нам бы в отряд, товарищ. Товарищ... повторил его отец с расстановкой.
— В двенадцать на площади. С оружием,— сказал я коротко и строго, напуская на себя для солидности начальственный вид.
— А меня не приспособите? — клянчит все тот же шустрый паренек — Боровик. — Кастуся-то берете, а он почти мне погодок, хотя и женатый, и я метче его стреляю.
