— Брысь, рыжий! Тебе бы в чижа играть, а ты на войну собрался.
— Заводик-то наш надо бы разгромить,— сказал с дрожью в голосе стеклодув. — Чтоб на немца не работал наш «Ильич»! Хоть и жаль, конечно. Дед мой еще мастером тут у гуты горб гнул. Мастерство мы, Котиковы, из рода в род передавали.
— Валяй,— согласился Покатило. — Иди вот к тому, в командирской форме, Аксенычем звать. Он тебе поможет... — Он рассмеялся. — Слышь, Витька, Рыжик вот не верит, что ты москвич, на пятом этаже жил...
— Не Рыжик я, а Боровик,— поправлял парнишка и опять начинал канючить: — Дядь, а дядь, приспособьте!.. А командиром у вас вон тот, верно, генерал?.. — Он показывал на богатыря Токарева, шагавшего в генеральском мундире впереди группы партизан.
— Генерал,— засмеялись мы с Покатило. — Самый главный!..
— Дядь, а дядь! Я прошлым летом пулемет снял с подбитого танка. Возьмите меня с собой — отдам пулемет, не возьмете — не отдам. Вот вам мое слово!
К полудню на пыльной поселковой площади собралось все население Ветринки. На возбужденных лицах радость борется с тревогой, надежда со страхом. В отряд записалось до полусотни мужчин, большею частью молодых, и несколько девушек. Девчата окружили Надю Колесникову, ходили за ней пестрым табунком. Сначала они с завистью и сомнением поглядывали на ее брюки, видневшиеся из-под короткой юбки, а потом самые смелые сбегали домой и быстро возвратились, алые от конфузливой гордости, в брюках братьев или отцов.
— Ты что не весела? — спросил я запечалившуюся отчего-то девушку.
Она подняла на меня глаза полные слез.
— Вспоминаю, Витя, того парня, что мы расстреляли тогда с перепугу. А ведь он был из Ветринки...
— Не мы это сделали!
— Мы, Витя! Мы! Раз не помешали... А ведь он, наверное, сегодня ушел бы вместе со всеми из Ветринки в лес.
Я вспомнил слова Самсонова: «Девичьи сантименты, Надюша, надо было в Москве оставить...» Но промолчал, чувствуя ее правоту.
В толпе мелькали котомки и узелки, платочки и косынки, под ногами шныряла поселковая детвора. Боровик приставал к Токареву:
— Товарищ генерал, примите в партизаны!
Не обошлось, конечно, без слез, без причитаний. Одна мать рыдала в голос, другая — рябая — конфузливо улыбалась, крепилась, сморкалась в угол головного платка. Котиков-отец прощался по- старинному — троекратно целовался с поселковыми, низко кланялся. Суровая бабка хотела перекрестить Котикова-сына — тот смущенно отмахивался. Последние, прощальные перед расставанием слова...
— Носки шерстяные я тебе в торбу уложила. На земле сырой не...
— Так ты смотри, вихры надеру. Чтобы без всякого... фамилию не срами, а то...
— Народ у нас боевой, одно слово — рабочая кость!
— Ведь последышек ты у меня, береги...
— Вожжами отдеру... Да почаще давай знать о...
— Да ну, мам! Не надо, мам. Люди смотрят...
— Бабы, что же это?! Мужики в лес уйдут, а германы нас, баб, со стариками и детьми-малышами,— всех порешат?!..
Этот вопрос остался без ответа.
Под плач и причитание матерей и жен колонна запылила но улице. Рабочие «Ильича» оглядывались на завод, где партизаны громили гуту, машины и прочее заводское имущество. Рябая, та, что крепилась, бухнулась в пыль и грязь, заголосила. Я шел сзади и немного отстал, завороженный видом стоявшего посреди площади голубого киоска, покосившегося и обшарпанного, где когда-то, давным-давно, продавалось мороженое...
По пустынной улице бежал в огромных — отцовских, видать, сапогах, сгибаясь под тяжестью станкового пулемета, упрямый Боровик...
Когда колонна вошла в деревню Радьково, многие там уже слышали о засаде под
Ветринкой.
Мне и Токареву низко, как старому знакомому и глубоко уважаемому человеку, поклонился какой-то старик, а за околицей он догнал нас, задыхаясь, стуча палкой.
— Сынок! Постой-ка! — остановил он Токарева. — Как, часики-то ходят, что вы забрали у меня?
Токарев, залившись краской смущения, глянул на часы.
— Ходят,— пробасил он,— воюют...
Теперь я узнал старика, вспомнил ночную конфискацию военного имущества...
— Вы их только всегда в одно время заводите,— с довольным видом проговорил старик,— всю войну верно прослужат, до победы дотикают. Генеральские часы-то!
— Гак что ж ты, старый хрен, шум поднимал?! — изумился Токарев.
— А кто ж вас знал, что вы за люди! — лукаво усмехнулся старик. — Теперь видим, сурьезные партизаны! А у всех нас на душе накипело против власти сатанинской. Вот я вам и компас того генерала принес. Все отдал генерал за крестьянскую одежду. А я взял
— хоть и сам я есть прежний брусиловский солдат, такая злость и обида была у меня на этого генерала — драпает воинство российское, нас бросает на немца. Возьмите компас, небось пригодится. И за харчем заходьте. Нам это будет не в разор, а в одолжение. Вижу, в большой сурьез дело пошло.
Все мы были растроганы. А Аксеныч, оглядываясь на Радьково, сказал:
— Значит, прав был, ребята, Полевой и зря мы, не заслужив доверия народа, поспешили конфискацией заняться...
Партизаны проводили ветринцев до Хачинского леса. На опушке Кухарченко отослал боевую группу на Городище, а сам, оставив с собой Аксеныча и меня, повел новый ветринский отряд в глубь леса, подыскивать место для лагеря.
Сначала шли просекой, и я часто забегал вперед, гордясь тем, что иду вне строя и штатские из Ветринки взирают на меня с почтением. За спиной я услышал восторженный шепот Боровика:
— Это десантник, москвич! Ей-богу! В Москве, говорят, не то на восьмом, не то на десятом этаже жил!
Я повесил десятизарядку на плечо, как автомат, дулом книзу, что придавало мне, но моему убеждению, особый шик, засучил рукава до локтей, закурил трофейную сигарету и чувствовал себя бесстрашным рубакой-ветераном.
— Вот Георгий Иваныч обрадуется! — сказал я сияя Аксенычу. — Ну и денек выдался, исторический! Штаб карателей разгромили, целый партизанский отряд в лес вывели!
— И теперь у нас собственная санчасть будет! — возбужденно отозвался Аксеныч. — Видишь того, в кепчонке? Это врач, душа-человек, известен во всей округе — Юрий Никитич Mvpaшев. С ним жена его, медсестра, и сестра — санитарка
Сестру ветринского врача — семнадцатилетнюю девчушку — мне указал со смехом
Боровик:
— Вон она, Лидка Мурашева — супружница нашего Кастуся!
За что заработал подзатыльник от Кастуся. Но Боровик не унимался:
— Расписались понарошку, а втюрился в нее Кастусь еще в пятом классе — это весь поселок знает!
Скользя глазами по колонне, я вдруг увидел девушку. Наши глаза встретились всего лишь на мгновение, но в это мгновение — как в самом душещипательном романе — между нами пробежала какая-то искорка... И когда минуты через две я снова отважился посмотреть в ту же сторону, то нисколько не удивился, что глаза наши снова встретились, и снова что-то сдетонировало в моем сердце. Но и на этот раз я успел разглядеть только смуглое, улыбчивое лицо, очень светлые, как спелая пшеница, волосы.
