Из радиограммы № 72 «Центру» от «Джека», 23 октября:
«По шоссе Инстербург — Норденбург прошло 19 средних и 14 легких танков, 27 самоходных орудий…»
Крепко привязывается солдат к своей трехлинейке, артиллерист — к «сорокапятке», летчик — к «ястребку». Воин знает все особенности своего оружия, все его капризы, холит, и лелеет его, и любит, как живое существо. Для солдат неправого дела оружие — символ ненавистной войны. Оружие воинов правого дела — верный товарищ в священной борьбе, залог победы и мира. Но, наверное, никто на войне не любит так свое оружие, как радистка — рацию.
Не всякая мать так бережет свое дитя, как Аня свой «северок». Бережет буквально как зеницу ока, потому что без рации «Джек» слепнет, глохнет и немеет, а что толку от слепоглухонемых разведчиков! Как не подивиться этому великолепному связному! Со скоростью молнии пролетает он из прусского леса над вражескими гарнизонами, над железными и шоссейными дорогами, над танками и жерлами орудий, пролетает незримо, будто в шапке-невидимке, сквозь строй походных колонн вермахта, сквозь зарешеченные окна и каменные стены гестаповских тюрем. В минуту передачи и приема Аня чувствует себя волшебницей. Стоит ей прикоснуться к чудо-ключу — и, подобно выпущенному из бутылки послушному джинну, мчатся в тесном военном эфире электромагнитные волны, докладывая командованию о том, что увидел и что услышал «Джек» в краю почти столь же недоступном, как чужая планета. Хрупок Анин «воздушный мост», перекинутый через фронт, мостик из точек и тире. Хрупок и все-таки надежен, потому что работает Анина рация не только на лампах и батареях, работает она на пяти сердцах — сердцах пяти членов разведгруппы «Джек».
Аня и Зина берегут свои «северки», а братья-разведчики берегут Аню и Зину, берегут, как самых любимых сестер. Как водится у разведчиков, с грубоватой нежностью называют они радисток «музыкантшами» или «дятлами», а их рации — «бандурами». Вежливость, говорят, дешево стоит, но дорого ценится. Но еще дороже ценится вежливость там, где она не дешево стоит. Постелить девчатам после трудного похода постель из елового лапника, отдать им, голодая, последний кусок хлеба, воздержаться от крепкого словца, когда черт знает как хочется отвести душу, — все это в условиях вражеского тыла уже не маленькие знаки внимания, это уже не просто вежливость, на это не каждый способен. Тут-то и испытывается сердце друга. Разведчики — это люди большого сердца, а большое сердце вмещает и мужество, и товарищескую доброту. А если случается, что разведчик геройский парень, да сердце у него в лесу корой обросло, «жмот» он и «кусошник», — такого не дарят дружбой. Таких, к счастью, нет в семье разведчиков по имени «Джек».
По лесу вечером идет, шатаясь, дюжий эсэсовец. Глотая шнапс из фляги, он распевает не лишенным приятности баритоном:
Разведчики притаились в сосняке.
— Чего он орет? — спрашивает Аню Мельников, осторожно выглядывая из-за толстого соснового корня.
— Немцы эту песню у нас в Сеще пели. «Слышишь ли ты мой тайный призыв?»
— Слышим! Слышим! — усмехается Ваня, вставая. — Не глухие.
Мельников и Овчаров набрасываются из засады на эсэсовца. Мельком видят по знакам различия, что имеют дело со штурмшарфюрером — высшим унтер-офицерским чином, штабс-фельдфебелем СС. У него крест и множество колодок на груди.
Штурмшарфюрер, мигом протрезвев, сражается, как разъяренный бык. Перебросив через себя Овчарова, он с такой силой вцепляется в горло Мельникова, что у Овчарова не остается другого выхода… Зажимая рот орущему эсэсовцу, он высоко заносит финку. Когда с «вальтером» в руке подбегает Аня, все уже кончено…
— Силен мужик! — хрипло произносит Мельников, взглядом благодаря Ивана Черного. — Центнер, не меньше. А у нас с тобой, тезка, на двоих теперь едва столько наберется…
По документам разведчики определяют, что штурмшарфюрер Бруно Крамер проходил подготовку в «Замке ордена крови» в Зонтгофене, затем служил в штабе 6-й горнострелковой дивизии СС «Норд». У него отпускной билет. Он только что провел две недели свадебного отпуска в родной деревне под Норденбургом. Завтра молодожену необходимо явиться в комендатуру СС в Растенбурге. В бумажнике — фотографии виселиц и расстрелов на русской земле. А на безымянном пальце эсэсовца поблескивало массивное золотое кольцо с полированным черным камнем и сдвоенными золотыми «молниями» СС…
Мельников передает Ане трофей — золотые часы «Лонжин», — свои «кировские» часы Аня выкупала в реке Прегель, они давно вышли из строя…
Небольшая, брошенная своими жителями каменная деревня. Деревня стоит в стороне от больших дорог, поэтому и солдат в ней нет. Пусто, безлюдно. Лунный свет дробится на неровном стекле чердачного окна. Неслышно скользят тени пятерки разведчиков по давно не хоженой дороге. Но даже при лунном свете видны на ней полустертые, оплывшие следы вермахтовских сапог с толстой подметкой на тридцати двух гвоздях и подковой на каблуке.
Дожди уже смыли эту каинову печать вермахта с дорог освобожденной Европы. Скоро осенние дожди навсегда смоют эту печать и здесь, и, вопреки стонам и проклятиям изгнанных, здешние реки не потекут вспять, не разверзнется земля, не померкнет солнце, и вновь придет в этот край весна и зацветут новые цветы.
Черными глазницами смотрит на пустынную улицу кривая колокольня вросшей в землю старинной кирки. Колокола нет — все колокола в Германии давно перелиты на пушки.
Стоят впервые за много веков часы на кирке. Век за веком шли эти часы, век за веком звал колокол прихожан на крестины и на похороны. Пусты дома, ни единого огонька в окнах, и хозяева никогда не вернутся, никогда не зажгут огонь в потухших очагах, и повинен в этом только Гитлер. Это он потушил здесь 22 июня сорок первого все огни, чтобы под покровом темноты творить неслыханное зло. Это по его приказу сняли старинный колокол в кирке, и последним своим звоном звонил колокол и по «тысячелетнему» будущему рейха, и по семисотлетнему его прошлому на этой
— Кончилось ваше время! — тихо говорит кто-то из разведчиков, оглядываясь на часы с замершими стрелками, древние могильные кресты на кладбище и обелиск в честь солдат, павших на чужой земле за неправое дело, поднявших меч и погибших от меча.
Ваня Мельников смотрит на часы на кирке и машинально бросает взгляд на светящийся циферблат своих часов, не задумываясь о том, что этот его взгляд — веха на стыке двух эпох. На восточнопрусской кирке остановилось старое время, а его часы, часы советского воина, уже отсчитывали новое.
В СТАВКЕ ГИТЛЕРА И ОКОЛО НЕЕ
Гитлер сидел за ужином в своей обычной застольной позе — сгорбившись, положив правую руку с вилкой на край стола, оттопырив локоть и упрямо уперев левый кулак в бедро. Эта поза и то, что Гитлер, как человек, плохо воспитанный, говорил с набитым ртом, шокировало многих фельдмаршалов и генералов, о чем, впрочем, они благоразумно помалкивали. В этот день фюрер выглядел усталым и больным, хотя он и совершил свою вечернюю прогулку в лесу.
Слева от Гитлера сидел начальник партийной канцелярии Мартин Борман, за ним — начальник
