мерещится Ане, то ли на самом деле — в лесном мраке зелеными углями горят нечеловечьи глаза. Нет, недаром Гитлер назвал свою ставку «Вольфсшанце» в этой волчьей глуши.
С каждым днем разгорается сражение разведчиков с «генералом Морозом». Свиреп и беспощаден этот генерал. Он воевал на нашей стороне под Москвой, и из-за белых вьюг сорок первого поседели виски у фюрера, который грелся у камина вот здесь, под Растенбургом.
Но теперь «генерал Мороз» взялся за разведчиков. Нет теплой одежды и крепкой обуви, голод, нельзя разложить костер.
Разведчики утепляются как могут — ложась, застилают лапник вырезанными из грузовых тюков кусками авизента, подбитого ватином, одеваются в трофейное обмундирование, подкладывают газетную бумагу в сапоги и ботинки, обвязывают поясницу нижней рубашкой, чтобы, лежа на мерзлой земле, не застудить почки. Морозы все сильнее, земля каменеет, промерзая все глубже. Ложится снег в лесу. Промокшая одежда днем не просыхает, покрывается ледяным панцирем.
Летне-осенние маскировочные костюмы уже не маскируют, а демаскируют. Аня и Зина шьют на скорую руку маскхалаты из парашютного перкаля, из простыней, добытых в брошенном майонтке.
Все чаще встречаются облетевшие березовые рощи; они похожи здесь на колонны угнанных в Неметчину россиянок.
Идут разведчики. Идут радистки. «Ти-ти-ти-та-та». Постоянная борьба с голодом, холодом и опасностью. Сердце, сжатое тревогой, словно железным кулаком. Шаги ночного патруля, окрик «хальт», и грохот выстрелов, и визг пуль в неведомых черных урочищах. Сумасшедший бег в лесных потемках, бешеный стук сердца в груди, сухой жар в натруженных легких.
И опять только «святым духом» живы разведчики.
Невероятно тяжелы выпавшие на долю Ани и ее друзей трудности и лишения. Откуда черпают богатырскую силу эти обыкновенные девчата и парни в необыкновенных условиях гитлеровского тыла? Известно, что вести бой можно научить любого новобранца в любой армии, а вот умению переносить и преодолевать трудности и лишения, умению смертельно голодать и мерзнуть и бороться в безвыходных, казалось бы, условиях научить нельзя. Такая богатырская стойкость вырабатывается в человеке всей его жизнью, подкрепляется закалкой характера и несокрушимой верой в священную правоту того дела, которому он служит.
Этим «святым духом» и живы разведчики группы «Джек». И этого же духа не оказалось у великолепно вышколенного и позорно провалившегося гитлеровского «Вервольфа», потому что гитлеровцы были сильны лишь дисциплиной, а не сознательностью…
— А на фронте сейчас наши культурно живут, — размечтался на привале Ваня Мельников. — Сходил в баньку, оделся во все теплое и чистое, дернул свои наркомовские сто грамм и рубай себе от пуза горячую пшенку. Свернешь козью ножку с палец толщиной, задымишь, почитаешь дивизионку, а потом можно и на фрица наваливаться. Лафа!
…А фронт, как назло, стоит и стоит на месте. Немцы отходят из Греции, Югославии, Албании. Но из Восточной Пруссии они никак не хотят уходить.
На лесном перекрестке Моржин и Мельников берут «языка» — кавалера Золотого германского креста штабс-унтер-офицера одного из полков 221-й охранной дивизии. Моржин забирает у него автомат, выуживает два запасных рожка из широких голенищ, туго набитый ранец.
— Двести двадцать первая дивизия! — восклицает Ваня Мельников, по-хозяйски заглянув в зольдбух — солдатскую книжку. — Колоссаль! Братцы! Какая приятная встреча! Да это та самая дивизия, что гоняла нас в Белоруссии, жгла деревни, расстреливала детей, женщин и стариков! Вундербар! Попался тот, который кусался!…
Штабс-унтер-офицер испуганно смотрит на обступивших его изможденных людей с горячечным блеском в глазах и начинает трястись крупной дрожью.
Моржин выясняет, что многие части срочно перебрасываются из Восточной Пруссии на запад, на защиту «Западного вала». Оставшиеся дивизии держат по пятнадцать километров фронта. Второй танковый корпус СС, под командованием СС группенфюрера Герберта Гилле, в составе двух дивизий, по приказу фюрера готовится к переброске из Восточной Пруссии в Венгрию, чтобы деблокировать немецкие войска, окруженные в Будапеште. Допрос переводит Аня.
Остальных разведчиков в эту минуту больше интересует «энзе» карателя — до того все голодны. Хорошо, что попался штабной унтер с ранцем, а не щеголь-офицер. В ранце из телячьей кожи шерстью наружу они находят целый склад — говяжьи консервы, консервы ливерной колбасы из дичи, сыр в тюбике, две пачки галет (одна из пшеничной, другая из ржаной муки), консервы с топленым маслом, баночку с искусственным медом, термос с горячим кофе, буханку формового хлеба с примесью ячменя и — очень кстати — плитку шоколада «Шокакола»: он бодрит и успокаивает нервы.
Толя Моржин стоит в тесном кругу своих друзей и, надев на руку часы-хронометр, молча переводит стрелки вперед на два часа — с берлинского времени на московское.
Что-то очень знаменательное, символическое было в этой сцене под соснами.
Молодой москвич, лейтенант-разведчик, командир разведгруппы, потерявший больше половины своего состава, стоя на восточно-прусской земле, окруженный тремя-четырьмя миллионами врагов — бауэрами и бюргерами Восточной Пруссии и солдатами Гитлера, — переводил часы с берлинского на московское время…
Затем Гладиатор сверяет часы с часами Лебедя и Сойки, которые вот уже четыре месяца связывались с Большой землей из Восточной Пруссии по московскому времени.
Важные показания штабе-унтер-офицера этой же ночью надо передать «Центру». У Ани и Зины имеются свои, личные, профессиональные, так сказать, враги — атмосферные помехи, эти чертовы фашистские дребезжалки, десятки всяких неожиданных и досадных неполадок: перебитый пулей шланг питания, поломка деталей, капризные контакты, однажды отпаялась припайка дросселя низкой частоты. Но хуже всего, что у Ани совсем сели батареи, а у Зины вот-вот выдохнутся.
— Не знаю, Толя, — говорит Зина Моржину после радиосеанса, тревожно глядя на вольтметр, — смогу ли я передать следующую радиограмму.
Проходят дни, а «Джек» молчит. Все ближе начало наступления 3-го Белорусского фронта, а «Джек» не выходит на связь.
— Если будет радиограмма от «Джека», — сказал майор Стручков начальнику радиоузла, — немедленно звоните мне. В любое время дня и ночи!
Так майор говорил уже много раз. Когда перерыв в радиосвязи затягивался, он не спал ночами. Уже не одна наша рация навсегда замолкла в Восточной Пруссии, а неуловимый и неистребимый «Джек», хотя и подходил ближе других к ощетинившейся орудийными и пулеметными дулами железобетонной берлоге Гитлера, каждый раз оживал после недолгого тревожного молчания и вновь выходил на связь. Сколько раз так бывало, что и радисты, и шифровальщики, и начальник радиоузла, и майор Стручков, и генерал Алешин уставали ждать, и вдруг, внезапно, неожиданно, на условленной волне раздавались позывные Сойки или Лебедя.
«Джек» жив, «Джек» борется, еще рано отпевать «Джека», еще рано сдавать в архив дело разведгруппы «Джек» с надписью: «Хранить постоянно», еще не время посылать родным членов группы казенные конверты с заполненными бланками извещений.
Большевики-подпольщики говаривали: «Кто продержится год в подполье, тот хороший подпольщик» Разведчики фронта говорили: «Кто продержится в немецком тылу на немецкой земле месяц, тот всем героям герой!» А «Джек» вот уже четыре месяца воюет в тылу врага, и не на партизанской Малой земле, а на земле врага, и вновь и вновь вызывает Большую землю, и Аниной и Зининой рукой шлет позывные в эфир.
Квадрат леса в восемнадцати километрах юго-восточнее Зенсбурга у озера Муккерзее. Только что отгремел бой. Еще не остыли дула автоматов. Аню еще всю трясет. Она уже три дня болеет. Ангина — таков Толин диагноз. Сама Зина работать не может — совсем сдала, что-то бредит про кукушку, считает, сколько жить осталось… В лесу — голоса, крики немцев; Толя зажимает Зине рот.
Немеют от холода пальцы, зубы выбивают чечетку. Аня выстукивает радиограмму, работая на Зининых батареях. Временами, забываясь, она работает почти в полуобмороке, автоматически. Чтобы
