Элинор подверглись влиянию ужасных событий, вскоре последовавших; так или иначе, тем, кто видел ее на балу, она запомнилась страшно возбужденной и неестественной, хотя в тот вечер только и разговоров было, что о ее несравненной красоте и неописуемом очаровании, которое придавала ей знаменитая мантилья. Более того, от внимательных наблюдателей не ускользнуло, что лицо ее то вспыхивало жарким румянцем, то покрывалось бледностью, и оживленное выражение сменялось на нем подавленным; раз или два она даже не смогла скрыть внезапно охватившей ее слабости, и казалось, что она вот-вот лишится чувств. Однако всякий раз она, нервически вздрогнув, овладевала собою и тут же вставляла в разговор какое-нибудь живое и остроумное, но весьма ядовитое замечание. Слова ее и поведение были настолько необъяснимыми, что должны были насторожить всякого мало-мальски разумного слушателя; в самом деле, при виде ее странного, бегающего взгляда и непонятной улыбки трудно было удержаться от сомнения в том, действительно ли она говорит то, что думает, а если так, то в здравом ли она уме. Понемногу кружок гостей, центром которого была леди Элинор, начал редеть, и скоро там осталось только четверо мужчин. Эти четверо были капитан Лэнгфорд, уже знакомый нам офицер; плантатор из Виргинии, прибывший в Массачусетс по каким-то политическим делам; молодой англиканский священник, внук британского графа; и, наконец, личный секретарь губернатора, чье подобострастие снискало ему некоторую благосклонность леди Элинор.
Время от времени в зале появлялись губернаторские слуги в богатых ливреях, разносившие на огромных подносах французские и испанские вина и легкие закуски. Леди Элинор, отказавшись даже от капли шампанского, опустилась в глубокое, обитое узорчатой тканью кресло с видом крайнего утомления, причиненного то ли царящей вокруг суетой, то ли тем, что все это зрелище ей смертельно наскучило. На мгновение она забылась и не слышала ни смеха, ни музыки, ни голосов; и в это время какой-то молодой человек приблизился к ней и преклонил перед ней колено. В руках он держал поднос, на котором стоял серебряный кубок чеканной работы, до краев наполненный вином; и юноша преподнес ей этот кубок с таким благоговением, словно перед ним была сама королева, или, вернее, с таким молитвенным трепетом, как если бы он был жрецом, творящим жертвоприношение своему идолу. Почувствовав, что кто-то прикоснулся к ее одежде, леди Элинор вздрогнула, открыла глаза и увидала юношу с бледным, искаженным лицом и спутанными волосами. Это был Джервис Хелуайз.
— Отчего вы докучаете мне своими преследованиями? — сказала она усталым голосом, но с меньшею холодностью, чем обыкновенно. — Говорят, я виновата перед вами — я заставила вас страдать.
— Пусть небо судит об этом, — отвечал Хелуайз торжественно. — Но во искупление вашей вины, леди Элинор, если вы можете быть виновны передо мною, и во имя вашего блага на этом и на том свете умоляю вас отпить глоток священного вина и передать кубок по кругу. Пусть это послужит символом того, что вы не отрекаетесь от своих смертных братьев и сестер: ведь всякого, кто презрит себе подобных, ждет участь падших ангелов!
— Где этот безумец украл священный сосуд? — воскликнул молодой пастор.
Внимание гостей немедленно обратилось на серебряный кубок; тотчас признали в нем сосуд для причастия, принадлежащий Старой Южной церкви; и, разумеется, он был наполнен до краев не чем иным, как священным вином!
— Уж не отравлено ли оно? — произнес вполголоса секретарь губернатора.
— Выплесните его в глотку этому негодяю! — свирепо вскричал виргинец.
— Вышвырните его вон! — воскликнул капитан Лэнгфорд, грубо хватая за плечо Джервиса Хелуайза; от его резкого движения священный кубок опрокинулся, и вино брызнуло на мантилью леди Элинор. — Вор он, глупец или безумец, невозможно долее оставлять его на свободе!
— Прошу вас, джентльмены, не будьте жестоки к моему бедному поклоннику, произнесла леди Элинор с чуть заметной утомленной улыбкой. — Можете удалить его отсюда, если вам непременно этого хочется; он не вызывает в моем сердце никаких чувств, кроме одного только желания смеяться, — а ведь, по совести говоря, мне полагалось бы проливать слезы при виде зла, которое я причинила! Но пока окружающие пытались увести несчастного юношу, он вырвался от них и бросился к леди Элинор с новой, не менее странной просьбой. С безумной страстностью он стал заклинать ее сбросить со своих плеч мантилью, в которую она после происшествия с вином закуталась еще плотнее, как бы желая совершенно спрятаться в ней.
— Сорвите ее, сорвите! — кричал Джервис Хелуайз, сжимая руки в исступленной мольбе. — Быть может, еще не поздно! Предайте проклятую ткань огню!
Но леди Элинор с презрительным смехом набросила вышитую мантилью на голову, и от этого ее прекрасное лицо, наполовину скрытое пышными складками, показалось вдруг лицом какого-то чужого, таинственного и злокозненного существа.
— Прощайте, Джервис Хелуайз! — промолвила она. — Сохраните меня в своей памяти такою, как сейчас.
— Увы! — отвечал он голосом уже не безумным, но полным скорби, как похоронный звон. — Нам суждено еще свидеться; бог весть, какою вы явитесь мне тогда, — но в памяти моей останется не нынешний, а будущий ваш образ.
Он более не сопротивлялся соединенным усилиям гостей и слуг, которые чуть ли не волоком вытащили его из залы и вышвырнули за железные ворота Губернаторского дома. Капитан Лэнгфорд, особенно усердствовавший в этом предприятии, собрался было вновь предстать перед его вдохновительницей, как вдруг его внимание привлек доктор Кларк, с которым капитан перемолвился несколькими словами в день приезда леди Элинор Рочклиф. Стоя на противоположном конце залы, доктор не сводил с леди Элинор проницательного взгляда, и его многозначительная мина невольно навела капитана Лэнгфорда на мысль о том, что доктор открыл какую-то глубокую тайну.
— Кажется, даже вы, любезный доктор, не устояли против чар нашей королевы? — обратился к нему капитан, надеясь вызвать доктора на откровенность.
— Боже сохрани! — отвечал доктор Кларк с невеселой улыбкой. — Молите небо, чтобы оно избавило и вас от такого безумия. Горе тому, кто будет ранен стрелами этой красавицы! Но я вижу губернатора — мне надо сказать ему несколько слов наедине. Всего доброго!
И доктор Кларк, подойдя к губернатору, заговорил в ним так тихо, что даже стоявшие поблизости не могли уловить ни слова из его речи; но, очевидно, сообщение было не слишком приятного свойства, потому что губернатор, до того добродушно улыбавшийся, вдруг переменился в лице. Вскоре гостям было объявлено, что непредвиденные обстоятельства вынуждают прежде времени закончить празднество.
Бал в Губернаторском доме несколько дней кряду давал пищу для разговоров в столице Массачусетса и мог бы еще долго оставаться в центре общего внимания, если бы событие всепоглощающей важности не изгладило его совершенно из памяти бостонцев. Событием этим была вспышка страшной болезни, которая в те времена, равно как в предшествующие и последующие десятилетия, уносила сотни и тысячи жертв по обеим сторонам Атлантического океана. На этот раз эпидемия отличалась особенной беспощадностью; она оставила свои следы, вернее, глубокие шрамы — это будет наиболее подходящая метафора, — в истории страны, совершенно расстроив весь уклад жизни. Поначалу болезнь, отклоняясь от своего обычного течения, сосредоточилась в высших кругах, избрав первые жертвы среди гордых, богатых и знатных; она без церемоний являлась в роскошные спальни и проскальзывала под шелковые одеяла сладко дремавших богачей. Многие именитые гости Губернаторского дома, и между ними те, кого леди Элинор удостоила своим расположением, прежде других были поражены этим роковым бедствием. Не без горького злорадства было замечено, что четверо молодых людей, которые ни на шаг не отходили от леди Элинор в продолжение всего вечера — виргинец, английский офицер, священник и секретарь губернатора, — первыми приняли на себя ужасный удар. Но болезнь распространялась все дальше и вскоре перестала быть прерогативой аристократии. Ее пылающее клеймо не было уже знаком отличия избранных, подобно военному ордену или дворянскому титулу. Смерть пробралась через узкие, извилистые улицы, постучалась в темные нищие лачуги и протянула свои костлявые пальцы к городским рабочим и ремесленникам; в то время богачи и бедняки волей-неволей почувствовали себя братьями. И она шествовала по городу, уверенная в своей непобедимости, неумолимая и наводящая почти такой же ужас, как чума, — смертельная болезнь, бич и казнь наших предков — Черная Оспа!
Мы бессильны представить себе, какой страх сеяла она в былые времена, ведь ныне оспа превратилась в беззубое, обезвреженное чудовище. Скорее подойдет для сравнения гигантское шествие
