стулья с золотыми сиденьями, золотыми — высокие комоды на серебряных ножках и серебряными — кровати с одеялами из золотой парчи и простынями — из серебряной. Дом, очевидно, претерпел это превращение в результате единого прикосновения, ибо он сохранил все приметы, памятные Питеру, только они были теперь на золоте или серебре, а не на дереве, и его инициалы, которые он мальчиком вырезал на дверном косяке, виднелись столь же глубоко на столбе из золота. Питер Голдтуэйт был бы счастливым человеком, если бы не своего рода обман зрения, из-за которого всякий раз, когда он оглядывался назад, дом утрачивал свое сверкающее великолепие и возвращался к унылой мрачности вчерашнего дня.
Рано утром Питер был уже на ногах, схватил топор, молоток и пилу, которые он положил у кровати, и поспешил на чердак. Чердак был еще скудно освещен холодными солнечными лучами, которые начинали пробиваться сквозь почти непроницаемое стекло слухового окна. Моралист мог бы здесь найти богатый материал для высоких и — увы! — бесполезных размышлений. Что такое чердак? Обычно это склад минувших мод, всяких устаревших мелочей и побрякушек, которые нравились один какой-то день, — всего того, что имело цену в глазах одного только поколения и перешло на чердак, когда это поколение сошло в могилу, не для сохранения, а только чтобы не путалось под ногами. Питер увидел груду пожелтевших и покрытых плесенью конторских книг в пергаментных переплетах, куда давно умершие и погребенные кредиторы чернилами заносили имена умерших и погребенных должников, причем чернила эти успели так выцвести, что легче было бы разобрать надписи на их поросших мхом надгробных плитах. Он нашел там старые, изъеденные молью платья, которые он мог бы надеть, если бы они не превратились в тряпье и лохмотья. Здесь лежала обнаженная ржавая шпага, но не офицерская, а короткая французская рапира из тех, что носят джентльмены, никогда не покидавшая своих ножен, пока не потеряла их. Здесь были трости двадцати различных видов, но без золотых набалдашников, и пряжки для туфель разнообразных фасонов и из разных материалов, но не из серебра и без драгоценных камней. Здесь был большой ящик, доверху набитый башмаками на высоких каблуках и с острыми носами. Здесь на полке стояло множество склянок, до половины наполненных старыми лекарствами, перенесенными сюда из комнат умерших после того, как другая половина этих лекарств сделала свое дело для предков Питера. Здесь был, чтобы покончить с этим перечнем предметов, которые никогда не будут выставлены на аукционе, осколок большого, в рост человека, зеркала, которое из-за пыли, покрывавшей его тусклую поверхность, заставляло отражавшиеся в нем вещи выглядеть еще старее, чем они были в действительности. Когда Питер, не знавший о том, что здесь имеется зеркало, увидел неясные очертания своей собственной фигуры, он на минуту вообразил, что прежний Питер Голдтуэйт вернулся, чтобы помочь, а может быть, и помешать его поискам спрятанного богатства. В эту минуту в его мозгу промелькнула странная мысль, что он и есть тот самый Питер, который спрятал золото и, следовательно, должен знать, где оно лежит. Однако именно этого он почему-то не помнил.
— Ну, мистер Питер! — крикнула Тэбита с лестницы. — Достаточно ли вы разломали дом и нарубили дров, чтобы вскипятить чайник?
— Нет еще, моя старая Тэбби, — отозвался Питер, — но скоро, увидишь, это будет сделано. — С этими словами он поднял топор и начал так энергично им орудовать, что пыль поднялась столбом, доски с грохотом рухнули, и фартук старухи в одно мгновение наполнился обломками.
— У нас будут дешевые дрова на зиму, — сказала Тэбита.
Начав таким образом это благое дело, Питер с ужасным грохотом с утра до ночи крушил все на своем пути, разбивая и разрубая скрепы и балки, выдергивая гвозди, вырывая и выламывая доски. Однако он позаботился оставить в неприкосновенности наружную оболочку дома, чтобы соседи не подозревали, что там происходит.
Никогда еще ни одна из его причуд не доставляла ему столько наслаждения, хотя каждая из них и делала его счастливым на то время, пока она длилась. В конце концов возможно, что в самом складе ума Питера Голдтуэйта было нечто такое, что духовно вознаграждало его за все то материальное зло, которое этот же ум причинял ему. Если он был беден, плохо одет, даже голоден и в любую минуту мог быть поглощен пропастью окончательного разорения, все же в этом плачевном положении пребывало только его тело, в то время как его устремленная в будущее душа купалась в лучах грядущего благополучия. В его натуре было заложено искусство оставаться всегда молодым, а его образ жизни помогал ему в этом. Седина не шла в счет, так же как и морщины и старческие недуги, он, пожалуй, и выглядел старым, и его облик, возможно, в какой-то мере связывали, что было довольно неприятно, с обликом изможденного, дряхлого старика, однако настоящий, подлинный Питер был молодым человеком с возвышенными надеждами, только еще вступающим в жизнь. Всякий раз теперь, когда в его доме разводили огонь, его угасшая юность вновь поднималась из потухших углей и пепла. И вот она опять воспрянула, ликуя. Прожив так долго — впрочем, не слишком долго, а как раз до подходящего возраста чувствительным холостяком с горячими и нежными мечтами, он решил, как только спрятанное золото появится на свет божий и засверкает, посвататься к самой красивой девушке в городе и завоевать ее любовь. Чье сердце смогло бы устоять перед ним? Счастливый Питер Голдтуэйт!
Каждый вечер, так как Питер давно уже оставил прежние свои развлечения, перестав ходить по разным страховым конторам, читальням и книжным лавкам, а частные лица редко обращались к нему с просьбой почтить их своим посещением, он и Тэбита усаживались у кухонного очага и дружески беседовали. Очаг всегда в изобилии наполнялся деревянными обломками, плодами его дневных трудов. Чтобы не дать огню быстро прогореть, под дрова неизменно подкладывался изрядный обрубок красного дуба, который, несмотря на то, что он свыше ста лет был защищен от дождя и сырости, все еще шипел от жара и источал из обоих своих концов струи воды, как будто дерево срубили всего лишь неделю или две назад. Затем шли большие чурки, крепкие, черные и тяжелые, утратившие способность к разрушению и не сокрушимые ничем, кроме огня, в котором они пылали, как раскаленные докрасна брусья железа. На этой прочной основе Тэбита воздвигала более легкое сооружение, составленное из обломков дверных досок, резных карнизов и тех легко воспламеняющихся предметов, которые вспыхивали, как солома, и озаряли ярким светом широкую дымовую трубу, выставляя напоказ ее закоптелые бока почти до самой верхушки. В эти мгновения мрак старой кухни, изгоняемый из затянутых паутиной углов и из-под пыльных балок над головой, исчезал неизвестно куда. Питер радостно улыбался, а Тэбита казалась олицетворением безмятежной старости. Все это было, разумеется, лишь символом того светлого счастья, которое разрушение дома должно будет принести его обитателям.
Пока сухая сосна пылала и издавала треск, напоминавший беспорядочную стрельбу из сказочных ружей, Питер только молча смотрел и слушал в приятно приподнятом настроении; но когда короткие вспышки и треск сменялись жарким пыланием углей, уютным теплом и низким поющим звуком — и это уже до ночи, он становился разговорчивым. Однажды вечером в сотый раз он начал поддразнивать Тэбиту, прося ее рассказать ему что-нибудь новенькое о его прапрадеде.
— Ты сидишь в этом углу у очага уже пятьдесят пять лет, моя старая Тэбби, и, должно быть, слышала о нем много преданий, — сказал Питер. — Не говорила ли ты мне, что когда ты впервые пришла в этот дом, на том месте, где ты сейчас сидишь, сидела старуха, которая была экономкой знаменитого Питера Голдтуэйта?
— Так это и было, мистер Питер, — отвечала Тэбита. — И было ей почти сто лет. Она рассказывала, что она и старый Питер Голдтуэйт частенько проводили вместе вечера за дружеской беседой у кухонного очага — совсем как вы и я теперь, мистер Питер.
— Старик должен был походить на меня и во многом другом, — заявил Питер самодовольно, — иначе он никогда бы не смог так разбогатеть. Однако, мне кажется, он мог бы поместить свои деньги более выгодным образом, чем он это сделал. Без всяких процентов! Ничего, кроме полной сохранности! И нужно снести дом, чтобы добраться до них! Что его заставило запрятать их в такое укромное место, Тэбби?
— Это оттого, что он не мог их тратить, — сказала Тэбита, — ибо каждый раз, как он шел, чтобы отпереть сундук, сзади появлялся нечистый и хватал его за руку. Говорят, деньги были выплачены Питеру из его казны, и он хотел, чтобы Питер отказал ему этот дом и землю, а тот поклялся, что этого не сделает.
— Совсем как я поклялся Джону Брауну, моему старому компаньону, — заметил Питер. — Но все это глупости, Тэбби; я не верю в эту историю.
— Что ж, может, это и не совсем правда, — сказала Тэбита, — так как некоторые говорят, что Питер все же передал дом нечистому и поэтому-то дом и приносил всегда несчастье тем, кто в нем жил. А как только Питер отдал нечистому документ на дом, сундук сразу же открылся, и Питер зачерпнул оттуда полную
