сердце другая любовь. Однако обстановка опасная: Трильби хитростью удалил камеристок, а сам дух приближается. Девушка кидается на колени перед святыми образами. Только небо может теперь ее спасти. Часы бьют полночь — час ее превращения в дриаду. Луч луны проникает в комнату, и этим светящимся путем дриада улетает, оставляя Рюбзаля в растерянности и ярости. Предупрежденный о том, что какой-то наглец проник к Эолине, граф Эдгар прибегает со шпагой в руке. Но король гномов знает тайны электричества. Его оружие встречается со шпагой Эдгара, выбивает голубые искры и наносит страшный удар по руке, держащей шпагу. Прежде чем граф успевает поднять вновь свое бесполезное оружие, дух исчезает.
Даже королю гномов трудно преследовать женщину двойной жизни, которая в момент, когда он думает, что владеет ею, ускользает и прячется в ствол дерева посреди большого леса. Несмотря на свою силу, Рюбзаль в большом затруднении. Переодетый в дровосека, он вопрошает взглядом все молодые и старые дубы. Под какой корой-покровительницей прячется Эолина? Он не знает. Ему в голову приходит мысль топором выспросить каждый дуб. Как только острая сталь врезается в дерево, появляется дриада, моля о пощаде к дереву, с которым связана ее жизнь. Рюбзаль продолжает свои попытки до тех пор, пока не находит дуб Эолины. Несчастная дриада сопротивлялась, пока могла. Только когда от ударов топора проступают розовые капли крови на ее изящном теле, она решается выйти. Гном угрожает ей: если она будет отталкивать его любовь, он совсем срубит дерево, душой которого она является. Умоляющими жестами, невинным кокетством, послушными ласками Эолине удается обезоружить гнев духа. Его окружают ее подруги, прикрывая ее бегство. Пришедший за нею Эдгар уводит ее в замок.
В оружейном зале замка, украшенном рыцарскими доспехами, должны происходить празднества по случаю бракосочетания Эдгара и Эолины. Звуки органа слышатся из соседней часовни, и вскоре появляется пара, соединенная навеки перед богом и людьми.
Разные танцы сменяют друг друга. Эолина в последнем танце выражает целомудренное волнение, ожидание небесных радостей дозволенной любви. «А Рюбзаль, что он делает? — спросите вы. — Неужто он позволит, чтобы та, кого он любит, вышла замуж за соперника? Стоит ли тогда быть королем гномов!» Погодите, посмотрите вон туда, в глубину сцены, на эту красноту, покрывающую пурпуром лес. Клубы дыма вихрем катятся по небу. Пламя занимается, пожар разгорается, и в пламени болезненно извиваются дубы, населенные дриадами.
Эолина откидывается, подносит руку к сердцу, а другой рукой делает прощальный жест Эдгару. Огонь, пожирающий дуб, губит и ее, она умирает, а около нее внезапно появляется Рюбзаль, смеясь в дьявольской злобе: по крайней мере, она не будет принадлежать другому.
Небо, зажженное великолепием апофеоза, обязательного конца балетов и феерий, принимает летящие души дриад. Эолина возносится, поддерживаемая руками матери, и занавес падает под шум голосов, вызывающих госпожу Феррарис.
Триумф госпожи Феррарис был полным, а русская публика не проста, когда дело касается танца: она видела
У госпожи Феррарис сегодня нет соперниц. Нет соперниц ее грации, легкости, воздушности, ее полету, а под хрупкой ее внешностью таится невообразимая сила. Она взлетает, как пружина, опускается, словно перышко голубя. На пуантах ее пальцы вонзаются в пол, как железные наконечники стрел, при этом она крутится, опрокидывается, танцует в скользящем ритме, уверенно, смело она делает неожиданные пируэты, да с таким порывом, что можно было бы подумать, что ее несут невидимые крылья. Каждый ее ритм точен, чист, четко обозначен, классически совершенен и совсем по-новому изящен, здесь нет места деревянной усталости. Кроме того, эти ножки в упоении танца никогда не забывают такта, у них тонкий слух, и они восхитительно отбивают ритм. Их такты так же верны, как стук мозельского метронома.
Исполняя двойную роль, госпожа Феррарис, словно в двух балетах, даваемых один за другим, смогла показать свой талант в двух разных аспектах: исполняя Эолину, она сочетает изящную приветливость жительницы замка с невинным весельем, с наивным кокетством девушки, когда же она дриада, она принимает идеально чистый облик, уходит как бы в иной мир, улетает, делается еще более прозрачной и легкой и как бы летит между дубов над травами, не отряхнув ни одной капли росы с фиалок. В этих внезапных превращениях из женщин в богиню, из богини в женщину она никогда не ошибается и всегда входит в свой образ.
Мое описание уже весьма длинно, но, однако, чтобы закончить его, мне понадобилось бы еще много места. Столько голубых глаз и светлых головок, столько крошечных туфелек и стройных ножек сияет, порхает, подпрыгивает, летает вверх и вниз в этом вихре газа, бабочек, цветов, улыбок и розовых трико, и все это называется «Эолина, или Дриада»! Посудите, я, вчера только приехавший иностранец, с удивлением, зачарованно слушаю, словно песнь неведомой птицы, мелодию всех этих женских имен, непривычных для моего слуха, но все же столь нежных, звучных и музыкальных, что их можно принять за санскритские имена из неизвестной индийской драмы:
Глава 17. Возвращение во Францию
Прошло уже много дней, недель, даже месяцев, а я все откладывал отъезд во Францию. Санкт- Петербург стал для меня и моей воли некоей Капуей[160] во льдах, где меня разморили удовольствия приятной жизни, и, признаюсь в этом без стыда, мне стоило большого усилия вернуться в Париж и опять надеть на себя хомут сочинительства рассказов для журналов, который уже так долго давит мне на плечи. К большой притягательной силе новизны ощущений прибавились еще и наиприятнейшие знакомства. Меня лелеяли, чествовали, баловали, даже любили, во что я фатовски верю. От всего этого не уедешь без сожаления. Меня обволокла сладкая, ласковая, льстивая русская жизнь, и мне жалко было снимать эту мягкую и уютную шубу. Между тем нельзя же было навсегда остаться в Санкт- Петербурге. Письма из Франции приходили, с каждым разом все настойчивее торопя меня, и вот великий день был бесповоротно определен.
Я рассказывал, что вступил здесь в Пятничное общество молодых художников, собиравшихся по пятницам то у одного, то у другого из них и проводивших вечер за рисунком карандашами, акварелью, сепией импровизированных композиций, которые продавал в своей лавке Беггров, здешний Сюсс[161]. Эта продукция шла на оказание помощи собратьям-художникам, претерпевавшим тяжелые времена. Веселый ужин к полуночи завершал их работу. Убирали карандаши, кисти, пастели и принимались за классические макароны, приготовленные поваром по прозвищу Римлянин, за рагу из рябчиков или какую-нибудь большую рыбу, выловленную в проруби на Неве. В зависимости от состояния кошелька того «пятницца», который принимал у себя в очередной вечер все общество, ужин был в большей или меньшей степени торжественным. Сопровождался ли он при этом бордо, шампанским или попросту английским пивом или даже квасом, он неизменно был веселым, полным сердечности, братской дружбы. Нелепейшие истории, шаржи, забавные выходки, неожиданные парадоксы запускались здесь, словно ракеты во время фейерверка. Затем группами возвращались домой, кто в какой квартал вместе, продолжая разговоры и идя по молчаливым, пустым, белым от снега улицам, где не слышалось другого шума, кроме взрывов смеха, лая собаки, разбуженной нашим шествием, и стучащей о тротуар железной
