мгновений мучительного страха на протяжении первых ужасных двадцати минут медленного сближения, но когда сражение началось, страха уже не было. Это продолжалось час за часом — упорядоченная работа покалеченных судов, действующих тем не менее в полном соответствии с планом. Люди работали у пушек, в артиллерийских погребах, на мачтах, уносили раненых, бросали мертвых и умирающих за борт, доставляли сообщения, чинили подводные шпангоуты. Час за часом старший боцман обходил судно снова и снова, следя за порядком; час за часом офицеры поддерживали постоянную бдительность, чтобы механизм битвы не давал сбоев. Час за часом адмиралы и капитаны, с фуражками на головах, звездами и орденами на груди, мерили шагами палубы своих судов, пока не падали, сраженные пулей, и час за часом внизу, в душных кубриках, лекари и их помощники, с закатанными до локтей рукавами, переносили самый худший ужас из всего этого.
Было странно подумать, что все это может прекратиться, так как сражение казалось бесконечным. Однако на закате все смолкло — затихли последние шумы битвы, пострадавшие суда готовились к ночи, и все были в состоянии крайнего изнеможения и упадка сил. Но они одержали великую победу. Захария, сидя на мотке троса, поставил локти на колени, сжимая голову руками, повторял это себе снова и снова, но, казалось, не мог осознать. Они одержали славную победу. Флоты Франции и Испании были разгромлены. Англия теперь была в безопасности… Стелла была в безопасности… Фрегат, хотя и сильно потрепанный, был пригоден для плавания. Он сам не получил серьезных повреждений — только легкая рана в мякоть правой руки и раскалывающаяся от боли голова. И он выдержал испытание. Эта сила все-таки была. Все, что говорил ему доктор, оказалось правдой. Он имел все основания радоваться. Однако не мог, потому что Кобб был мертв. Кобб был мертв, и кот тоже.
Он поднял голову и поднял что-то, лежащее на палубе рядом с ним. Это был жалкий кусок грязного белого окровавленного меха, окоченевший и холодный. Последней каплей горя был миг, когда он вскарабкался вверх по скользкому трапу из этого ужасного окровавленного кубрика, куда его позвали попрощаться с Коббом, и упал навзничь на что-то, оказавшееся бедным Сноу. Чем он был виноват перед людьми? И корабельный козел был мертв — разорван на куски у Захарии на глазах. Ему нравился этот козел… Но животные в Викаборо теперь были в безопасности, дворовый кот, которого так любила Стелла, и Ходж, и Даниил, и Серафина, и быки, и лошади, и его любимые овцы… Но теперь, когда на коленях у него лежал мертвый Сноу, он не мог, просто не мог ясно представить себе их — даже Ходжа.
«Ну ты, молокосос! — рявкнул сердитый голос старшего боцмана, проходившего мимо. — Что, мало убили хороших людей, что ты ревешь, как сопляк, над дохлым котом? Ну-ка, подотри нос, ради Бога!»
Захария до этого не замечал, что плачет, но теперь со стыдом обнаружил, что его нос и впрямь находится в отвратительном состоянии. Он протянул руку за чьим-то брошенным головным платком и высморкался… На самом деле он оплакивал не кота, а Кобба, который так тяжело умер… Внезапно окоченевшее тельце, лежащее на его коленях, показалось Захарии ужасным. Он взял его, отнес к лееру и бросил за борт. Всплеск был совсем слабым, не то что звучные всплески, которые производили при ударе о воду человеческие тела…
Захария выпрямился и огляделся, и, как ни был он измотан, художник в нем поневоле поразился увиденному. Дым сражения, не пронизанный более пламенем, был, однако, слегка окрашен красками заката и плыл прочь по направлению к земле, оставляя сцену странно яркой и отчетливой. Небо было ультрамариновым на горизонте и темно-голубым над головой, где уже проглядывало несколько звезд, а море внизу — густо-зеленым. Ветра не было, но с Атлантики шли тяжелые валы, и на них поднимались и опускались ярко раскрашенные вражеские корабли и более мрачные черно-желтые английские суда. На многих из них виднелись свисающие снасти, паруса, пробитые выстрелами, расколотые мачты и зияющие раны в бортах. Некоторые имели резкий крен. Что же касается двух огромных кораблей, которые со своими адмиралами вели флот к победе, то «Ройял Соверен» Коллинвуда выглядел, как раненый олень, а у «Виктории» Нельсона была сбита крюйс-стеньга и изрешечены паруса. На волнах покачивались обломки и вцепившиеся в них люди, и от кораблей уже отчаливали лодки, чтобы спасти тех, кого можно. Далеко на расстоянии, как белые птицы на горизонте, еле мелькали паруса вражеских судов, которые спаслись и уходили к Кадису. Стало темнее, и корабельные фонари бросали свой отсвет на воду. На «Ройял Соверен» сиял полный комплект огней, но с «Викторией» было что-то не в порядке. Захария всматривался, мигая от напряжения, а потом снова увидел рядом старшего мичмана и схватил его за руку.
— Смотрите, «Виктория», — прошептал он.
— Что там такое с «Викторией», — спросил тот раздраженно.
— Почти нет огней. Они не зажгли адмиральские огни.
Старший мичман пристально посмотрел в море. Сообщение между судами было затруднено. Их фрегат знал только то, что они победили.
— Нет адмиральских огней, — тупо подтвердил он.
— Нет, — согласился Захария.
Они продолжали упрямо всматриваться в темноту и их лица казались совсем серыми в убывающем свете. И на всех судах флота люди глядели на «Викторию». Триумф сменялся недоверчивым страданием, по мере того как вокруг становилось все темнее и тише. Победа? Она не радовала их больше, потому что пришла к ним окутанная тьмой, как и корабль, носящий ее имя. Нельсон был мертв.
Глава IV
Через несколько дней после того, как до Торкви дошли новости о Трафальгарском сражении, аббат, человек железного сложения, заболел гриппом. Он не обратил на него особого внимания, поскольку болезнь сама по себе рассматривалась им как нечто, недостойное внимания. Однако он не поехал на Гентианский холм, так как чихал и кашлял самым устрашающим образом. Более того, аббат, казалось, несколько утратил контроль над своими ногами и был неспособен к длительной ходьбе. Да и погода вдруг стала самой неприветливой, холодной и дождливой.
Аббат де Кольбер поэтому сидел в своей гостиной и работал над последней книгой, держа свою ноющую спину прямо, как шомпол, и с некоторым усилием принуждал свою гудящую голову к умственной работе, не давая ей никаких поблажек. Он дрожал от холода, но считал ниже своего достоинства надевать в помещении верхнюю одежду. Рядом с его левой рукой лежала наготове высокая стопка аккуратно сложенных прекрасных льняных носовых платков. Высота этой стопки уменьшалась с течением дня, и каждый использованный платок святой отец брезгливо швырял в бельевую корзину, стоявшую справа от него на полу.
Под столом у его ног лежал Ровер, собака его экономки, готовый помочь расправиться со следующей трапезой, которую принесут аббату. Ровер всегда с готовностью оказывал ему помощь во время еды, так как аббат не обладал большим аппетитом, но не хотел задевать чувства своей экономки, демонстрируя неуважительное отношение к ее стряпне. Поэтому начиная с 10 ноября Ровер исправно съедал практически всю еду, приготовленную для аббата, и заметно прибавил в весе. Они вдвоем жили так душа в душу целую неделю, пока наконец однажды утром после плохо проведенной ночи аббат не почувствовал острую боль в груди и при дыхании.
И самую раздражительную неспособность встать с постели. Он был разъярен и позвонил.
Его экономка, миссис Джуэл, сложила руки на своей обильной груди и внимательно осмотрела аббата взглядом знатока.
— Что вам нужно, сэр, так это хорошее кровопускание, — сказала она. — Сколько раз за последнюю неделю я говорила это, но вы же никогда не обращаете внимания на то, что я говорю. Вам же хуже. Я пошлю Джуэла за Паркером.
— Вы не сделаете ничего подобного, — отрезал аббат.
Паркер был общительным цирюльником и аптекарем, чьи грубые шутки очень помогали выздоровлению членов семьи Джуэл, но он был совершенно не по вкусу аббату.
— Если вы действительно считаете, что мне нужен доктор, то пошлите за доктором Крэйном с Гентианского холма и ни за кем другим.
Аббат утомленно закрыл глаза.
— Доктор Крэйн! — воскликнула миссис Джуэл. — Если бедному Джуэлу придется топать до самого Гентиен Хилла в такую погоду, то что я буду делать с одной своей парой рук, когда заболеете вы оба?
