сдержался, чтобы не пустить им вдогонку автоматную очередь.
– Вот он, Чертов млин, – сказал Гаша Ташиновский, указывая Мурзину на развалины древнего замка, видневшиеся на самой макушке горы. – Когда-то здесь стояли войска самого Яна Жижки. Оттуда Моравия видна на сто километров. Там раньше сходились все туристические тропинки. Еще метров триста, и мы у цели.
– Та-ак! Давай поднажмем, судруг Ташиновский.
Но последние метры давались все труднее и труднее. Сказывалась значительная высота. Ноги словно прилипали к земле. На теле проступала испарина.
Неожиданно деревья расступились, открыв небольшую покатую полянку, на верхнем краю которой примостился заколоченный туристский домик.
– На сегодня хватит, – сказал Мурзин. – В этом доме мы вое уместимся.
Он первым ступил на просторную террасу, пристроенную вдоль длинной стены, обращенной к солнцу, и огляделся. До самого горизонта в голубоватой дымке простиралась холмистая долина, покрытая лугами и лесом. А дальше громоздились горы.
Партизаны со скрежетом вырывали доски, которыми были забиты двери и окна. Всем хотелось поскорее разместиться на отдых. Комнаты в доме оказались пыльными и захламленными. Видно было, что здесь давно не ступала нога человека. На железных кроватях валялись потрепанные матрацы, стулья и кресла были уложены штабелями.
– Настоящий курорт, – пошутил Мурзин, подмигнув Степанову. – И высота подходящая. Так что для летчиков условия как в полете.
– Да! Если не сорвемся в штопор, отсюда немцам в хвост заходить удобно. Дал короткую очередь, и отворачивай в сторону, – шуткой на шутку ответил Степанов.
– А что надо делать, чтобы в штопор не сорваться? – поинтересовался Мурзин.
– Ничего особенного. Просто нельзя терять скорость.
– Та-ак! Правильно говоришь. Тогда не медли. Выделяй патрулей во все стороны, выставляй часовых, остальным спать. Здесь и обоснуемся.
– Что ж, место вполне подходящее. Туристов, наверное, в ближайшее время не предвидится.
Немного передохнув, Мурзин в сопровождении Гаши Ташиновского обследовал местность вокруг новой базы. Затем они поднялись на вершину горы и пробрались в мрачное подземелье разрушенного замка. Единственными обитателями этих сырых подвалов были летучие мыши.
«На крайний случай и здесь перезимовать можно, – мысленно прикидывал он. – Зимой по глубокому снегу немцы сюда не сунутся».
Вечером, поблагодарив Ташиновского, Мурзин отпустил его домой, в Среднюю Бычву, вместе с двумя другими проводниками. Гаша обещал наведаться через несколько дней и привести своих людей, которые решили стать партизанами. Он собирался доставить с ними и хлеб, и сало, и соль, и сахар.
– А мясо сами добудете. Дичи здесь много, – оказал он Мурзину на прощание.
После его ухода Мурзин обошел дом, чтобы проверить, как устроились партизаны. Настроение у всех было приподнятое, люди чувствовали себя в безопасности.
– Ну, кто найдет дорогу обратно к селу Штавник? – спросил Мурзин, проходя в одну из комнат.
– Зачем искать? Я, пан велитель, сюда еще мальчиком с батькой ходил. То правда же, – ответил молодой невысокий чех.
Мурзин подозвал к себе бывшего артиллериста – лейтенанта Настенко и приказал:
– Собирайся, Василий! Пойдешь с этим чехом назад к Ушияку. Доложишь все как есть: прошли успешно, разместились на горе Княгиня, местность подходящая. И жить и воевать можно. Пусть собирает все партизанские группы и ведет сюда. Укажите отряду путь. Так что, извини, брат, придется тебе во второй раз эту дорогу отмерить. Надеюсь на тебя, парень ты крепкий, не подведешь.
– Слушаюсь, товарищ капитан! Будет исполнено! – Настенко молодцевато приложил руку к старой, потрепанной кепке, повернулся кругом и, шагнув к своей койке, взял автомат.
– Молодец! Службу помнишь, – сказал ему вдогонку Мурзин.
Проводив лейтенанта Настенко и чеха-проводника до леса, Мурзин вернулся в туристский домик и прошел в комнату, где расположились Грековский и Степанов. Здесь же заботливыми руками партизан была приготовлена постель и для него. Правда, не было на ней ни подушки, ни одеяла, но лежал мягкий волосяной матрац. За годы партизанской жизни Мурзин привык к тому, что подушку заменяла ему полевая сумка, а одеялом служила черная кожаная куртка, с которой он никогда не разлучался.
Стянув сапоги, он, не раздеваясь, лег на кровать, вытянул натруженные за день ноги. Рядом на стуле коптил фитиль самодельной лампы, сработанной партизанами из гильзы артиллерийского снаряда. Лежавший на соседней кровати Степанов повернулся к Мурзину, произнес мечтательно:
– Эх, сейчас бы свеженькую московскую газетку. Прочитать бы, что там у нас творится. Небось вся страна к ноябрьским праздникам готовится. В Москве, наверно, давно уже затемнение сняли. В этом году, считай, всю нашу землю от гадов освободили.
От этих слов невольно заныло сердце. Последние дни Мурзин был так загружен организацией надежной охраны отряда, комплектованием боевых партизанских групп, обработкой нескончаемого потока разведывательной информации, диверсионными вылазками, что на воспоминания совсем не хватало времени. Но чем бы он ни занимался, он думал о Родине. С ней были связаны все надежды на будущее, ради нее находился он здесь и был готов пожертвовать даже собственной жизнью.
И сейчас слова Степанова вызвали целую бурю воспоминаний. В памяти возникли горящие села Белоруссии, опаленная, истерзанная земля сорок первого года. Смоченный дождем и надорванный номер газеты «Известия», которую подобрали в поле бойцы, выбиравшиеся вместе с ним из окружения. И он ответил Степанову:
– Вшестером мы выбирались. Голодные, оборванные. Уж и не надеялись добраться до своих. И вдруг нашли в поле газету «Известия». Вот то была радость! Рвали ее друг у друга из рук. А там черным по белому написано: Москва стоит, дерутся наши! Как сейчас, помню: было это 21 октября, а газета была от 20го. Видно, какой-нибудь летчик из пролетавшего самолета сбросил. Спасибо ему на том… Поклялись мы в тот день друг перед другом, что выберемся из окружения, и выбрались, А пока шли по деревням да по селам, эту газету народ до дыр зачитал. Очень она кстати пришлась.
Мурзин умолк, задумавшись. Степанов сказал со вздохом:
– Да-а! Трудное было время. Прямо надо сказать – тяжелое. Тем и славен народ наш и партия наша, что выстояли. Если б не партия коммунистов, трудно было бы сказать, чем бы все это кончилось. А теперь что! Теперь дело к победе движется…
Заслышав сонное дыхание Мурзина, Степанов замолчал. За стеной надрывно завывал ветер, монотонно поскрипывали стволы вековых деревьев. Керосиновый светильник нещадно коптил в потолок. Откуда-то издалека донесся рокот пролетающего самолета. «Видно, на Берлин», – подумал Степанов, притушив фитиль самодельной лампы.
Рано утром Мурзин сам обошел боевые посты охранения, поговорил с патрульными, наметил, где лучше расположить секреты. Вернувшись в туристский домик, он устроился на веранде. В комнату заходить не хотелось. С наслаждением вдыхал чистый горный воздух и любовался сказочной далью, простиравшейся до самого горизонта. Вокруг шумел лес, ставший для него за годы войны и пристанищем, и надежной защитой.
Партизаны еще спали, когда в нижнем лесу послышался громкий говор. Мурзин насторожился. Еще вчера он мысленно разграничил этот лес на верхний и нижний. Верхним назвал тот, что круто уползал к вершине. А нижним – тот, который спускался от покатой поляны до самого подножия горы Княгиня. Сомнений не было, разговор доносился именно из нижнего леса.
Мурзин хотел было поднять тревогу, но разглядел за деревьями двух патрульных. Через минуту они вывели на поляну человека со связанными сзади руками.
– Пан велитель! – доложил Мурзину один из патрульных. – Мы поймали его в лесу.
Насмерть перепуганный человек дрожал всем телом. Был он худощав, с морщинистым старым лицом. В глазах его было столько мольбы и отчаяния, что Мурзин невольно почувствовал к нему жалость.
– Развяжите его! – приказал он патрульным. – И так никуда не денется.
