Ак-Шукур
От аэропорта в пустыне до города Шевченко на берегу лазурного Каспия двадцать три километра по бетонированному шоссе. Вокруг — древняя земля Мангышлака. Этот край называют краем „тысячи зимовок». Самолет из Москвы прибывает в аэропорт рано утром. Вокруг — туман, еще белесый, державное безмолвие однообразной желто-серой степи. По обочинам шоссе тут и там угадывается таинственный силуэт „корабля пустыни”. Это пасутся нары — выносливые одногорбые верблюды. Они с философским спокойствием жуют скудную пыльную траву и колючки, высокомерно поглядывая на проносящиеся автомобили. Точно так же паслись в этих местах их предки тысячи лет назад; им нет нужды менять свои привычки. Через несколько минут перед взором путника слева от дороги выплывает из тумана, как мираж, сказочный город мертвых. Это — старинный некрополь небольшого казахского поселка Ак-Шукур. На переднем плане видны древние каменные надгробия, саганатаны и кулаптасы, изъязвленные песчаным ветром, с сохранившейся кое-где арабской вязью. Обрывки мудрых изречений. „…Если вам будет очень плохо, ищите помощи у лежащих в этих могилах”. На заднем плане — современное кладбище. Невысокие каменные надгробия — мазары и настоящие мавзолеи из местного ракушечника, с куполами и полумесяцами, украшенные ярким бисерным восточным орнаментом. И среди всех этих молчаливых и скорбных памятников один выделяется своим величественным куполом и розовым цветом ракушечника. Он окружен тяжелой металлической цепью. На цоколе купола выложены четыре заглавные русские буквы: „Д”, „У”, „С” и, несколько поодаль — „Я”. В усыпальнице всегда стоит вазочка с цветами или сухими веточками. От этой могилы веет какой-то священной тайной.
— Тарас, — произнесла с недоумением старшая медсестра Евдокия Мироновна Колпина, — а чего это тебя, такого узкоглазого, Тарасом назвали?..
Девятнадцатилетний сержант после коленного пулевого ранения валялся в углу палаты на металлической койке. Медсестра имела в запасе несколько свободных минут и хотела грубоватой шуткой отвлечь молодого казахского парня от удручающих мыслей.
…Конечно, обидно. Первые числа мая, война уже почти закончена. Разрушенный до основания мощными залповыми ударами крошечный городок в Восточной Пруссии. Небольшой гарнизон и госпиталь остались здесь, в тылу. Война гремит где-то дальше, в Берлине и под Прагой. А тут — гулкая пыльная тишина среди каменных руин. Местных жителей не видно: разбрелись, попрятались.
Два друга по совместному воинскому пути, Виктор и Тарас, вышли из подвала дома — хотели на свежем воздухе затянуться остатками махорки. Для первого выстрела снайпер выбрал голову Виктора. Он нешумно осел к ногам фронтового друга. Тарас нагнулся к земле, к безжизненной голове. Вторая пуля угодила в его коленную чашечку. Тараса через полчаса положили на импровизированный операционный стол.
— Ну как? Ходить будет? — спрашивали хирурга солдаты и сестры.
И майор медслужбы мрачно отвечал:
— Ходить-то будет. Только вот на своей ноге или на культяшке
— этого не знаю. Время покажет…
Тарас ничего не отвечал медсестре. Не шевельнулся. Лицо его было серое, усталое.
— Тарас, а Тарас!
— Что надо?
— Чего, спрашиваю, тебя Тарасом назвали? Ты же чистокровный казах! Что ж, казахского имени не нашли?
Тарас улыбнулся глазами.
— Почему это не нашли? Нашли… Тарас — это меня так старая бабушка называла в честь Тараса Шевченко. Он там на ее родине, в форте Александровском, несколько лет в ссылке жил. Говорят, хороший человек был: две вербы посадил, своими руками глубокий колодец вырыл. Шинграу называется. А любил он казашку Катю. Его казахи уважали. Иногда называют и сейчас мальчиков Тарасами. А меня назвали — Рахмет. Рахмет Джуманов. Теперь у меня два имени: среди вас я — Тарас. А вообще-то я по паспорту
— Рахмет.
Помолчал несколько секунд.
— А что скажешь, Евдокия Мироновна, будут мне резать ногу? Или оставят?
— Батюшки мои! Да что ты, миленький, спятил, что ли? Да кому ж твоя волосатая нога нужна, чтобы ее отрезать? Оставят, конечно. Даже сомнений нет! Вот и Валентин Иванович говорит все время: „Ногу Тарасу оставим. Это как пить дать!”
Валентин Иванович ничего не обещал. Говорил неопределенно: „Посмотрим. Через пару дней”.
— Рахмет, а Рахмет! Чего ты замолчал? Расскажи еще что-нибудь про свою бабушку, про свой край. Или про отца с матерью.
— Умерла мама. Нету у меня мамы.
— Прости, Тарас, я ведь не знала.
— Ничего… А отец живой. Только старый очень. Аксакал уже. Ждет меня домой с медалью. С костылями не ждет…
— Да что уж ты все про одно и то же бубнишь и бубнишь? Вон даже Валентин Иванович говорит… Ну ладно, пора мне.
— Приходи вечером посидеть около меня. Я тебе про наш край расскажу. Сейчас вспомню хорошо, а вечером расскажу. Придешь?
— Приду, приду. Дела свои переделаю и приду. Собралась уже уходить. Тарас сурово спросил:
— А кто снайпер был?
— Девушка молодая. Светлая и худая, вся в тряпье. Расстреляли без предварительного допроса… Ну ладно, отдыхай. Забегу вечером…
Идет Евдокия Мироновна к Тарасу и сомневается. Как называть ей смуглого, крепкого высокого паренька — Тарасом, как все вокруг? Или Рахметом? Тарасом вроде бы ближе, сама родом с Украины. А правильнее все-таки Рахметом.
— Рахмет, вот я и пришла. — Села поудобнее, чтоб слушать. — Ну вот я тебя спрашиваю, а чего ты такой узкоглазый? У вас все там такие?
Рахмет улыбнулся.
— Все такие, как я. Ветер…
— Надо же, как интересно. Ты расскажи про свой край. Обещал же…
— Ну слушай, если хочешь.
Рахмет весь день готовился. Повторял про себя отдельные фразы, вспоминал, выстраивал.
„…Родом я адаевский. Адаевцы ведут свой род от Адая, сына степного барина Лакбыбая. При дележе наследства Адая обделили. Ему достались только лошадь и сабля. Тогда молодой джигит собрал по всей степи обездоленных и нищих удальцов, уважающих свободу и правду, и увел их на юг, на край степи — в Мангышлак. Образовалось там постепенно новое племя. Вроде казацкой Запорожской Сечи. Вольное племя гордых адаевцев. Каждый обиженный находил здесь приют, защиту и кров. Адаевцы были сплоченные, воинственные степные бунтари. Когда два незнакомых степняка встречались на лошадях в безлюдной пустыне, они вместо приветствия спрашивали друг у друга: „Адай?” И если оба были адаевцы, значит, сразу становились друзьями. Однако потом адаевцы перессорились между собой — богатые с бедняками. И попали в зависимость от хивинского хана, который обложил их зекетом, то есть тяжелым налогом — по пять баранов с каждой юрты. А потом с севера — от Гурьева — начали просачиваться в этот район русские люди. Они построили на берегу Каспия вооруженное укрепление — форт Александровский… Где моя бабушка жила… Возвели бастионы, насыпали вал, подняли каменную засеку. Пушки навели в сторону степи. И устроили торжественный праздник. Курили ладан, пели песни, пили брагу из бочек. Вечером был фейерверк из ракет. С крепостных валов до глубокой ночи палили из пушек и ружей. Они нарочно шумели.
