Хотели, чтоб узун-кулак, степной телеграф, донес до хивинского хана весть о том, что в эти земли пришли русские. И встали здесь прочной ногой, надолго. От Мангышлака до Хивы путь долгий. Большой караванный путь вдоль цепочки колодцев Алты-кудук занимал двадцать дней конской езды. А до русских можно было доскакать за два дня. Адаевцы как бы встали под защиту русских пушек…”
— О, Рахмет! — не выдержала в этом месте Евдокия Мироновна. — Ты настоящий историк! Ты мудрец! Ну ладно, ты выдумывай дальше, а я приду к тебе завтра — дослушаю. А теперь — пора спать. Слышал, что Валентин Иванович сказал? „Отдых! Прежде всего отдых!”.
— Сестра, — попросил Рахмет, — а ты свою руку на мое лицо положи и скажи: „Спи, Тарас”. И я буду спать.
Она погладила ладонью по его небритой щеке и ласково сказала:
— Спи, Тарас, хорошо и крепко. До завтра.
Евдокии Мироновне было около тридцати лет, но ей самой казалось, что она пожилая, побитая жизнью, умудренная опытом усталая женщина. И к больному сержанту она относилась как к сыну.
Утром, до обхода, Евдокия Мироновна вкрадчиво подкатила к строгому врачу:
— Валентин Иванович, как с ногой-то будет? Майор несколько опешил:
— С какой еще ногой?
— Ну с этой, тарасовской?
— Не знаю. Не знаю, родная, завтра решим окончательно.
Вечером Евдокия Мироновна снова пришла посидеть на угловой койке. Рахмет дремал, прикрыв глаза рукой от света яркой лампы.
— Рахмет! — потеребила она его легонько за локоть. — Слышал, что Валентин Иванович сказал? Если сразу, говорит, не отрезали, то чего уж теперь? Пусть, говорит, со своей доживает. Только, наверное, первое время хромать будет. А так, говорит, все ничего. Слышишь, Рахмет?
Парень окончательно проснулся от навязчивого шепота почти в самое ухо. Улыбнулся, показав белые зуба, не испорченные табаком:
— Успокаиваешь меня, сестра? Спасибо тебе.
— Да че мне тебя успокаивать? Нечего мне больше делать — ходить тут и успокаивать вас. Просто передаю сведения от руководства, вот и все. Ну это, рассказывай дальше про своих, аульских.
Рахмет положил удобнее голову и, глядя в потолок, продолжил как бы случайно оборвавшийся рассказ…
„…Был темный вечер. Звезды светились большие, яркие. На стройном лице кюйши играли медные блики. Издалека доносился призывный визг табунного жеребца. Старик сел поудобнее, поправил руку на тонком грифе своей любимой домбры и снова ударил по струнам. Но не в скорбной и протяжной мелодии был главный накал страстей, а в словах народного певца. Он пел о старинных подвигах батыров… Солнце скрыло лицо свое в месте уединения и поместило ноги в спальне заката. И тогда Бахрам-кровопийца вынул свой острый меч из ножен. Нечестивые кызыл-баши захватили в плен могучего и славного батыра Кобланды. Сколько слез и горя обрушилось на бедные кочевки! Все жалели и молились за него. Но не пропал во вражьем стане Кобланды. Дочь предводителя разбойников, красавица Карлыга, пленилась молодым воином. И любовь ее была глубока и безбрежна. И Карлыга спасла батыра, помогла ему бежать из плена. И сама бежала вместе с ним. „О Кобланды! — сказала она ему. — Я буду любить тебя вечно!..”
— О, Рахмет! — произнесла в этот момент очарованная медсестра, Евдокия Мироновна. — Ты сам настоящий кюйши! Ты самый большой поэт вашего аула! Настоящий талант.
Рахмет ухмыльнулся с достоинством:
— А продолжение хочешь узнать?
— А что, и продолжение было? — удивилась Колпина.
— Конечно, было. Любовь просто так не заканчивается, без трагедии.
— Много ты знаешь про любовь! — она распрямилась, потянулась локтями, выпятив грудь. — Ладно, приду завтра дослушивать. Пока.
Потеребила его жесткие волосы небрежным жестом и ушла.
Раннее утро застало ее у дверей майора.
— Ты что ко мне в такую рань прибежала? Я еще не видел его ногу! Понимаешь, не видел!
Потом посмотрел на медсестру, с которой проработал три года, удивленным новым взглядом, как будто впервые столкнулся с ней:
— А ты, чего, Колпина, разнервничалась так? Никак, влюбилась в джигита?
— Ну вы уж скажете, Валентин Иванович, — засмущалась Евдокия Мироновна. — Прямо уж влюбилась… Просто жалко паренька.
— Ну-ну. Всех их жалко. И тех, что полегли, и тех, что живыми остались по случайности… Через два часа скажу тебе точно.
— Про что скажете? — встрепенулась задумавшаяся медсестра.
— Да про ногу твою скажу.
— А, про ногу. Конечно. Это хорошо.
Никогда еще за время войны Валентин Иванович не осматривал так долго и обстоятельно одного больного, как в этот день. Теперь не было нужды торопиться. Все! Война окончена! Теперь все можно делать не торопясь, в свое удовольствие.
— Ну что, Тарас, — произнес майор, складывая аккуратно очки в потертый кожаный футляр. — Считай, что тебе повезло. Хромать, наверно, будешь всю жизнь. Но… на своей ноге. Понимаешь?
— Спасибо, доктор, — прошептал Тарас. — Скажите мне ваш адрес, пожалуйста. Я, когда домой приеду, верблюда в подарок пришлю.
— Верблюда, говоришь? Какой добрый! Сначала ходить научись.
Вечером, чуть позже, чем положено по регламенту, когда оставили только ночник, Колпина осторожно скользнула между кроватями в привычный угол.
— Понял, Рахмет? Радуйся! Кричи на весь свет от радости. Хромой будешь! Просто хромой… и все!
Ее глаза светились неподдельной радостью. Рахмет взял ее руку в свои ладони и осторожно поцеловал. Она стеснительно отдернулась.
— Ну, рассказывай продолжение. Небось, за день придумал?
— „… И вот наступила весна. Вся пустыня заголубела мелкими цветочками, запахла свежей полынью. Все дышало любовью вокруг. Даже мыши вылезали по ночам из своих нор и пели, как соловьи. Вот в это время и вернулся Кобланды со своей Карлыгой в свой родной аул. И тут Карлыга узнала страшную весть. Оказывается, сердце Кобланды было уже обещано местной девушке, которая ждала его возвращения. И тогда в сердце степнячки вспыхнул огонь ревности и мщения. К аулу приближались разбойники, посланные вдогонку отцом Карлыги. Готовилось сражение. И вот в тот момент, когда ударили боевые барабаны и начал гореть огонь битвы, Карлыга нанесла витязю смертельный удар копьем. Сзади, меж лопаток…”
— О, Рахмет! Ну и дурацкий конец ты придумал!
— Я ничего не придумал, сестра. Это такая народная легенда. А ты какой конец хотела? Ну, например… „И стали они жить-поживать и добра наживать”. Просто и понятно. А тут — копья, барабаны. Немножко перегнул ты, Рахмет.
Он долго смеялся, закрыв ладонями лицо.
— Какая вы смешная женщина. Это же легенда! Коварство и любовь. Все вместе. Понимаете?
— Нет уж, Рахмет. Любовь так любовь, и точка. Без всякого коварства. Я так думаю. Так что ты, Рахмет, подумай до завтра. И поменяй конец своей казахской легенды на наш коммунистический революционный лад. Завтра приду. Скоро будем учиться ходить.
— А кто учитель будет? Если вы, то я согласен.
— Я, я. Кто же еще! Кому ты еще нужен, батыр сопливый… Учеба была трудной, болезненной. Рахмет очень старался. Дело на поправку шло медленно. Все легенды он уже пересказал Евдокии Мироновне, а ходил все еще плохо, придерживаясь за ее руку. И все больше привязывался к ней душевными нитями. Да и он стал для нее почти родным. Только никак не могла Евдокия Мироновна определить, чего в ее сердце больше: материнского или чисто женского. Ей нравилось, что Рахмет был с ней очень деликатным и целомудренным, но горячо вздрагивал при случайном прикосновении… Через
