От этих мыслей стало совсем тошно. Стало безумно жаль ушедшего счастья, стало до жути жаль себя, и Она заплакала.
Сидела за столом, подперев голову рукой, и смотрела на Его подарок, тот самый шедевр, что создал для Нее. Слезы медленно набухли на глазах, тихо покатились по щекам, закапали вниз. Горькие, безмолвные, безысходные…
… Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези ему…
— Послушай…
— Что еще?
— Нет, ничего…
Он вернулся. Но вернулся лишь для того, чтобы собрать вещи. Вернулся для того, чтобы уйти. Уйти навсегда. Что делать?
Он молча ходил по дому и методично, бездумными заученными движениями выхватывал и складывал свои скудные пожитки. Только самое нужное, только то, без чего уже не может.
Она молча смотрела на Него. Хотела что-то сказать, но сдержалась. К чему?
Потом все-таки решилась:
— Подожди.
— Что еще?
Запнулась, а предатель-язык, воспользовавшись секундным замешательством, ляпнул совсем не то, что хотела:
— Погоди, я хочу вернуть тебе то, что ты мне подарил.
Он брел по серой, дождливой улице. Ветер рвал полы расстегнутого плаща, трепал длинные волосы и старый клетчатый шарф. Так больно, так горько, так одиноко теперь…
Кто виноват? Зачем теперь об этом думать. Теперь, когда все осталось в прошлом. Теперь просто паршиво, и все тут.
Он остановился на углу какого-то старого кирпичного дома. Прислонился к обшарпанной стене. Через осыпавшуюся местами штукатурку проступала кирпичная кладка. Кое-где развевались на ветру полуободранные объявления: куплю, продам, обменяю, сдам…
Сунул руку в карман в поисках сигарет, но вместо знакомой картонной пачки нащупал что-то круглое. Потянул. В руке оказался маленький шарик. Маленький шедевр. Созданный Им мир. Мир, который Он наполнил наивными безумцами, способными дарить звезды.
А вот интересно, то, что Он создал, меняется вместе с Ним или остается в том первозданном виде? Что-то больно сжалось внутри. Он оторвался от стены и пошел прочь.
Уже на ходу сжал в руке шарик и, смятый, будто пачку из-под сигарет, не глядя швырнул в стоящую рядом урну.
… Ссутулившаяся спина Его растворилась в сером мареве. Он не видел, куда и как летит скомканный шарик. Это Его уже не интересовало…
МАСТЕР ИЛЛЮЗИЙ
Одной из моих иллюзий
Взмах кисти, еще один, еще… Мастер вытер пот со лба тыльной стороной ладони. А может, пота и не было вовсе, просто нервное движение. Все от усталости. Творит беспрерывно, не ест, почти не спит. Служанка ломилась в мастерскую первые дни со своими завтраками, обедами и прочими трапезами. Глупышка, неужто не понимает, что сытость хозяина ничто в сравнении с творением? Даже Творением. Не понимает, ответил сам себе. Пару раз выставил ее довольно грубо, но все равно не поняла. Просто решила, что хозяина лучше не трогать.
И правильно, его сейчас действительно лучше не трогать. Противопоказано трогать. Он и так на последнем пределе. Устал — это не то слово, вымотался. Но останавливаться нельзя. Эту работу он должен довести до конца на одном дыхании, не останавливаясь, иначе ничего не получится. И это не прихоть, не бред. Просто он так чувствует. Чувствует, что если остановится, то закончит, конечно, потом. Закончит талантливо, но что-то потеряется. А терять ничего нельзя. Можно лишь совершенствовать, совершенствовать до бесконечности. Ведь видно же, что вот здесь и здесь надо…
Штрих, еще штрих. Кисть движется словно живая, будто бы чувствует самого мастера. Вот она задумчиво замирает, а вот начинает нетерпеливо, стремительно дергаться, рождая немыслимую игру света и тени, цвета, чувства… А мимика, жест, настроение… Штрих, еще штрих…
Кисть выпала из ослабевших уже донельзя пальцев. Вот теперь все. Нет, конечно, он не доволен, есть что доработать, но сил уже больше нету. Все. И, тем не менее, получилось. Хорошо получилось. Не совсем так, как виделось вначале, не совсем так, как хотелось, но кто об этом знает, кроме него?
Обтер об себя испачканные краской руки, отошел в сторону. Работа не отпускала, притягивала взгляд, приковывала. Да, она удалась. И не мудрено, ведь он даже не писал ее — выписывал. Тяжело опустился на лавку. Сил не осталось ни на то, чтобы раздеться, ни даже на то, чтобы прилечь. Заснул полусидя, но перед глазами стояла Она. Чистая, светлая, святая. Та, что промелькнула солнечной улыбкой в пасмурный день в серой толпе на базаре. Та, что солнечно улыбалась теперь с блестящей еще не высохшей краской картины. Идеал, эталон, святость, спустившаяся с небес на грешную землю.
Это произошло спустя дней десять. Он проснулся посреди ночи, вдруг. Проснулся у себя в мастерской. Проснулся от того, что в комнате кто-то тихо переговаривался.
Воры, пронеслась первая испуганная мысль. Мастер зажмурился, но тут проснулся здравый смысл. Какие воры, голоса-то женские, ехидно заметил он.
И действительно голоса были женские. Мастер прислушался. О, какие это были голоса! Нежные, мягкие, струящиеся, будто лунный свет по водной глади.
— …приходил, — услышал он обрывок фразы.
— А это кто? — заинтересовался другой голос. Этот принадлежал, видимо, еще более юной особе, и оттого звучал еще очаровательнее.
— Очень состоятельный мужчина. Из иудейского квартала. Там, говорят, все сплошь купцы. Так вы его видели? Очаровашка!
— Да он же старый, — вклинился третий голос.
— И ничего не старый! Не мальчишка, но все равно — прелесть. А какие у него нежные пальцы.
— А ты откуда знаешь? — не унималась третья.
— Мне ли не знать! Когда он проходил мимо меня, то надолго остановился и смотрел, смотрел… Боги, как он смотрел! А потом нежно провел по…
— Помечтай-помечтай, — ехидно оборвала ее третья. — Мечтать, говорят, не вредно.
Мастер, стараясь сохранить видимость того, что он все еще спит, повернулся. Голоса притихли, какое- то время стояла тишина, потом снова заговорили, но уже тише:
— Спит?
— Да вроде…
— Мечтай потише, а то разбудишь.
Мастер приоткрыл глаз и чуть не подскочил от удивления. Разговаривали действительно женщины, но женщины, которые в принципе не могли и не должны были этого делать. Первый услышанный им голос принадлежал Венере, которую собственноручно вырезал из мрамора три года тому.
— Кстати, — заметила мраморная статуэтка, которая вместо того, чтобы стоять, как ей положено, сидела, закинув ногу на ногу. — А как вам наш мастер?
— Я его обожаю! — взвизгнула та, улыбка которой и сейчас светилась солнцем, та, которую создал десять дней назад. — Он, он…
— А мне его жаль, — вклинился голос третьей, не менее очаровательной, что смотрела с другой картины. Голос ее перестал быть ехидным и звучал теперь с некоторой грустью. Именно этот едва заметный налет грусти, вкладывал он в портрет лет пять назад. Или уже шесть?
— Почему? — заинтересовалась Венера.
— Он наивен, — коротко ответила та.
