– Выходит, – сердито кивнул Лис. – Идите уже, порадуйте Ганса, а то его лай, признаюсь, начинает действовать мне на нервы…
Ганс и вправду разбушевался за дверью, поэтому Яна торопливо вынула ключи из сумки и попросила Лиса:
– Не уходите, я сейчас вернусь…
– Боги мои, боги… Ну куда же я от вас денусь? – расслышала Яна, ковыряясь ключом в замочной скважине.
Ганс облизал ее с ног до головы и выбежал в сад, чтобы помахать хвостом Лису в знак своей собачьей благодарности. Яна вышла следом за собакой и, присев напротив Лиса, тоже начала разглядывать одуванчики. Закатные лучи падали на цветки цыплячье-желтого цвета, и оттого казалось, что шляпки одуванчиков вышиты тонкими золотыми петельками.
– Их здесь всегда так много?
– Да, потому что сад неухожен. Хотя, признаться, мне даже нравится это запустение. Если бы здесь цвели розовые кусты, я, пожалуй, получал куда меньше удовольствия, посиживая тут с трубкой. Во всем рукотворном, человеческом, искусственном есть какая-то фальшь. А в этих взбалмошных желтых одуванчиках ее – ни капли.
– Я однажды подумала… Только не смейтесь надо мной, – предупредила Яна, не глядя на Лиса. Тот молча кивнул, не отрывая взгляда от цветка, уставившегося на него своим любопытным желтым глазом. – Я подумала – вот так же сидя на даче у Ольгиного бывшего мужа и разглядывая одуванчики, – что, если бы они встречались в природе реже, люди воспринимали бы их как нечто экзотическое. Ну, как орхидею, например… И никто бы не удивился, если бы мужчина нес навстречу своей любимой букет из одуванчиков. Или венок. Они стоили бы очень дорого, и все, проходящие мимо, завидовали бы невесте этого парня и думали: «Как же он любит ее, какая же она счастливая… надо же, сколько одуванчиков он для нее купил…»
– Решительно странные у вас фантазии, милая Ясенька Евгеньевна… – Лис улыбнулся, но не насмешливо, а, напротив, ласково. Во всяком случае, так показалось Яне, и от этой улыбки она испытала уже знакомое волнение. – А смеяться я над вами вовсе даже и не думал… Жаль только, век одуванчика короток. Он недолго цветет и так же недолго простоит в вазе… Поразительно двойственный цветок. Двойственный и символичный. Сегодня он яркий, как сама жизнь, завтра – седой, как старуха смерть. Он радует взгляд, но проходит день – и одуванчик уже отцвел, поседел, развеялся ветром, растворился, как иллюзия, которая греет душу, но, исчезая, не оставляет следа… Давно хотел вас спросить, вы уж простите старого Лиса за такую бесцеремонность… Те цветы, что вы так бережно засушивали в книгах… От кого они?
Яна не стала притворно возмущаться и пилить Лиса за любопытство.
– От мужчин. Всех, которые были в моей жизни.
– Воспоминания?
– Да, – кивнула Яна. – Воспоминания. Светлые воспоминания, законсервированные между страницами. А темные остались в памяти. Впрочем, я стараюсь об этом не думать…
– И вы помните каждого, кто дарил вам цветы?
– Поверьте, их у меня было не так уж много. Мужчин. Да и цветов, если честно, тоже…
– И в скольких вы разочаровались?
– Пожалуй, во всех…
– Неужели никто из них не смог сделать вас счастливой?
– Выходит, что нет.
– Ясенька Евгеньевна, милая, как же так вышло, что все ваши любови – одно сплошное разочарование? Может быть, вы слишком часто очаровывались? Наделяли своих возлюбленных теми качествами, которыми они не обладали?
– Хотите сказать, что я живу иллюзиями? – грустно усмехнулась Яна. – И все мои чувства как эти одуванчики: сегодня – яркие и страстные, а завтра их уже унесло ветром?
Лис покачал головой:
– Нет, не то. Ваши чувства вполне нормальны и объяснимы, но ваша мечтательность, ваша тяга к недостижимому настолько сильны, что вы, не дожидаясь, когда все случится само собой – или не случится, не буду вам лгать, – творите все, что называется, своими руками, а если точнее, своим воображением. Вы придумываете своих возлюбленных. Вы сочиняете их так же, как героев своих романов. А потом, жестоко обманувшись, разочаровываетесь и снова закрываетесь в своем мире, как вы закрылись в этом доме…
– Фрейд отдыхает, – скептически улыбнулась Яна. – Но доказывать с пеной у рта, что все не так, как вы говорите, я не собираюсь. Может, в чем-то вы и правы. Время покажет… Откровенность за откровенность, Лис. А вы-то здесь почему? Ведь далеко не все… не все… – Она замялась, вспомнив, как Лис раздражается, когда о нем говорят как о нечеловеке.
– Призраки, – нехотя подсказал ей Лис.
– Ну да… Не все они остаются здесь, на земле. Во всяком случае, в книгах…
– Да бросьте вы, Ясенька Евгеньевна, мы же с вами сами их и пишем, эти книги… Если судить по книгам, то я бы приходил к вам ровно в полночь, пугал истошными воплями или молил спасти мою душу. Я был бы бесплотным духом и, без сомнений, не отражался бы в зеркалах, в которых, да вы уже и сами заметили, я частенько наблюдаю свою неказистую персону…
Яна улыбнулась: до чего кокетливо это прозвучало!
– Как вы уже поняли, ничего подобного не происходит. И не происходило никогда. После своей… ну вы и сами догадались чего… я был точно таким же, каким остаюсь по сей день. Я всегда мог появляться, исчезать и, поняв это свойство своей новой формы, успешно им пользовался, показываясь лишь тем, кому хотел, и, напротив, оставаясь невидимым для тех, кто мне неприятен… Прах меня побери, я совершенно забыл о вашем вопросе и, как обычно, пустился в рассуждения, не относящиеся к теме… Почему я здесь? – Лис вытряхнул табак из погасшей трубки и принялся снова ее набивать. Яна потихоньку привыкала к странному запаху, и теперь уже он не ассоциировался с открытым пакетом несвежих принадлежностей мужского белья. – У меня было время подумать над этим, и я думал… Пытался понять, что я мог оставить на этой земле такого, что держит меня здесь… Однажды, – он поджег табак и слегка втянул в себя воздух, – я… как же это символично, ей-богу… Хотя вы, милая Ясенька Евгеньевна, не верите в знаки… Так вот однажды, на этом же самом месте, когда я в сотый раз пытался ответить себе на вопрос, который вы мне только что задали, на меня снизошло откровение… Вы не поверите, милая Ясенька Евгеньевна, но я с детства лелеял мечту стать художником. Но, увы, не все мечты сбываются, и вы это знаете не хуже старого Лиса… Моя матушка, ныне покойная, разумеется, питала совершенно иные планы на мой счет. Ей хотелось, чтобы ее сын стал писателем, и вот я угождал ей, сколько мог… После сорока мне подумалось, что я уже, если так можно сказать, отугождался и моя с детства лелеемая мечта написать картину может осуществиться. Разумеется, я был полным профаном в этом деле, однако же, вооружившись холстом и красками, самозабвенно отдался неведомому процессу… Моя картина называлась «Сны». Откровенно говоря, сны были самым страшным пугалом в моей жизни – вам ведь это знакомо, милая Ясенька Евгеньевна? – не зря же вы положили под подушку тот пучок, что вам вручила Зоя Игоревна… Но если вас донимают кошмары, то меня терзал мучительный страх того, что я умру во сне, что, собственно, со мной и произошло вскоре после того, как я закончил свои «Сны» на полотне… Писал я их маслом. Это был… не авангард, конечно, но какой-то сюрреализм, это уж точно… Писал как по наитию, перенося образы из своего разлохмаченного, сумбурного воображения на холст. Картина получилась довольно яркой и, уж позвольте мне себя похвалить, выразительной. Между небом – ярко-голубым, сказочным, волнующим небом – и травой – густо-зеленой, малахитовой, с россыпями золотых глаз одуванчиков – повисла кровать, абсолютно пустая кровать, застеленная белоснежной простыней, одеялом и белейшей же подушкой, съехавшей так, что зрителю видно: она вот-вот упадет на эту зеленую траву… Вот и вся картина… – Лис затянулся, выпустил густой клуб дыма, в котором растворились очертания его лица, и смолк.
– И что же с ней стало? – спросила Яна, пытаясь разглядеть его глаза, скрытые пеленой дыма.
– Я знаю обо всем, что творится в этом доме, но только не о судьбе этой картины. Она пропала сразу после… после… ну вы и сами понимаете чего…
– Вы думаете, если ее вернуть…
