Замок Арголь

Растрепавшиеся наверху складки шелковых стягов, шелест которых, похожий на звук надутых ветром парусов, послышался неожиданно где-то совсем близко, отбрасывали повсюду танцующие тени, и глаза сильно слепило от солнечного света, распыленного на белых камнях. Между тем феерия солнца распространилась по всему небу, захватив также и одинокую линию горизонта. На севере, где скалистый отрог заканчивался резкими обрывами, желтые и гладкие ланды разрезались прихотливыми изгибами долины, поросшей, как можно было догадаться, вплоть до самых границ деревьями; словно суровое дыхание Океана безжалостно обрезало все ветви, выходившие за пределы единообразного пространства плато. На расстоянии, казавшемся глазу бесконечным, долина, расширяясь, прорезала задний склон скалы, обозначившей горизонт, и в этом треугольном вырезе можно было рассмотреть подрубленную пеной и окантованную белыми пустынными песчаными берегами небольшую морскую бухту. Море, в котором не видно было ни одного паруса, поражало своей полной неподвижностью: можно подумать, то был живописный темно-синего цвета мазок. За этим заливом низкая цепь гор, которую Альбер видел еще с дороги, закрывала скалы; здесь начинался холмистый пейзаж с формами суровыми и оголенными, в котором по-прежнему полностью отсутствовали деревья. Огромные сероватого оттенка болота виднелись у подножия последних склонов, доходя до восточного горизонта.

К югу расстилался древний край Сторван. От подножия стен и насколько мог видеть глаз полукругом простирался лес; это был печальный и дикий лес, спящий лес,[52] полнейшая тишина которого тяжестью ложилась на душу. Он крепко обнимал замок, словно кольца тяжелой, неподвижной змеи,[53] пестроту кожи которой имитировали темные пятна облаков, проплывавших над его морщинистой поверхностью. Эти небесные облака, белые и плоские, парили над зеленой пропастью на невероятной высоте. При взгляде на это зеленое море душу охватывала непонятная дурнота. Альберу странным образом казалось, что лес этот должен был ожить, и что, подобно сказочному лесу или тому, что пригрезился во сне, он не сказал еще своего последнего слова.[54] На западе высокие скалистые гряды, до самих вершин заросшие деревьями, стояли параллельными рядами; река широким потоком текла в этих глубоких долинах; налетевший мгновенно бриз взъерошил ее поверхность, похожую на озябшую от холода кожу, и тут вдруг тысячи сверкающих граней отразили слепящее солнце с его странно неподвижным великолепием. Но деревья оставались немыми и угрожающими до самых голубоватых далей горизонта.

Через низкую дверь Альбер вошел в круглую башню, возвышавшуюся над террасами. Она была обустроена в виде кабинета, заполненного этажерками ценных пород дерева; четыре овальных окна башни позволяли любоваться видами окрестностей замка. В комнатах, расположенных в верхних частях здания, роскошное нагромождение мехов, показавшееся столь примечательным уже при входе в замок, повторялось, как настойчивый мотив; они обильно устилали пол, в то время как стены комнат прятались за полотнами пушнины, развешенными в виде шахматной доски редчайшей работы, где шкуры барса равномерно чередовались со шкурами белого медведя. Великолепная домашность царила повсюду, даже кровати, казалось, были простым нагромождением мехов. Низкие и длинные оконные проемы, столь необычной формы, что Альбер смог заметить их уже на фасаде, создавали здесь особый эффект; каждая комната освещалась длинной горизонтальной прорезью шириной в три фута, отстоявшей от пола на высоте не более фута и шедшей по одной из плоскостей стены, в которую упиралась кровать, так что спящий на ней при пробуждении невольно погружался взглядом в бездну деревьев, и на мгновение ему могло почудиться, что он покачивается на волшебном корабле над глубокими волнами леса.[55] В противоположном углу можно было увидеть декоративный бассейн из светлого мрамора, туалетные принадлежности которого, сверкая ярким блеском, словно хирургические инструменты, оптически являли собой нежнейший контраст шелковистой и тонкорунной белизне мехов. Библиотека занимала верхнюю часть квадратной башни. Панно резного дерева, на которых были изображены сцены из «Трудов и дней»,[56] закрывали стены, но не доходили до потолка, окаймленного широким фризом из белого матового камня, – зеленые витражи освещали это прибежище мысли, будучи сами символами живого и всемогущего стремления к знанию, готические стулья с высокими спинками из резного дуба составляли всю его незатейливую мебель. Альбер задержался в библиотеке, чтобы полистать несколько любопытных и древних фолиантов в железном фермуаре, а в это время шум, похожий на шум свинцовых зерен, ударяющихся в массивные окна, заставил его поднять голову; дождь с силой хлестал по витражам, и, спеша насладиться неожиданным изменением пейзажа, которое уже предвестили стихии, он поспешил вновь подняться на террасу.

Гроза разразилась над Сторваном.[57] Тяжелые серые тучи с изрезанными краями с гигантской скоростью неслись с запада, чуть не задевая башню, которую они то и дело опоясывали головокружительной перевязью беловатого тумана. Но особенно ветер, ветер заполнял пространство яростного разгула природы своим ужасающим бременем. Наступила почти полная ночь. Словно в непрочной прическе дыхание урагана обнажало быстрые и мимолетные канавки в массе серых деревьев, которые оно раздвигало как траву, и на долю мгновения можно было увидеть голую почву, черные скалы и узкие трещины оврагов. В безумии выкручивал эту серую гриву ураган! Раздался оглушительный гул; стволы, только что сокрытые вспененными барашками листвы, обнажились под порывами ветра; и тогда стали заметными их хрупкие серые конечности, натянутые с усилием, словно сплетенные между собой канаты. И они изнемогали, изнемогали – сухой треск предшествовал падению, а затем одновременно раздавался тысячеголосый хруст, то был каскад шумных звуков, покрывавших вой бури, и великаны исчезали навсегда. Но тут ливень дал волю ледяной свежести своего потопа, похожего на дикий полет горстки камней, и лес тут же ответил металлическим закипанием всех своих листьев. Голые скалы сверкали, словно грозные латы, жидкое и желтоватое сияние влажного тумана на мгновение увенчало вершины деревьев, еще одно мгновение – и желтая, светящаяся, чудно полупрозрачная полоса засверкала на горизонте, где каждое дерево вырисовалось мгновенно со всеми своими мельчайшими ветвями, – и от этой полосы засияли переливающиеся капли воды на парапете, белокурая, намокшая от дождя шевелюра Альбера, и жидкий, холодный туман, прокатившийся по верхушкам деревьев золотистым, холодным и почти нечеловеческим лучом, – и затем она погасла, и ночь, словно разящий топор, упала на землю. Страшная мощь этой дикой природы, ставшей внезапно столь отличной от того, чем она показалась на первый взгляд, пронзила душу Альбера темными предчувствиями. Пустынными залами возвращался он, промокнув весь от дождя, – кровавый блеск витража, отдаленный звук настенных часов,[58] затерявшихся в глубине пустынного коридора, заставили его на мгновение задрожать, как дитя, но вот он пожимает плечами перед этими обычными ловушками страха и все же не может сбросить с себя все еще ощутимый груз непрекращающейся дурноты. Может быть, и в самом деле что-то произошло. В излучине коридора нога его натыкается на спящего человека: то слуга, который встретил его в замке и который теперь спит, вытянувшись на плитах, в позе застигнутого врасплох тошнотворной усталостью зверя, – и невольно он вздрагивает. И он доходит наконец до эпицентра той тревоги, которой он сам всю вторую половину дня наделял пейзаж, конечно же, во многих отношениях того заслуживающий. В середине большой залы на медном подносе положен бумажный квадрат; он разрывает печать послания и читает:

«Приеду в Арголь в пятницу.[59] Гейде приедет со мной. Герминьен».

Кладбище

Последовавшие затем дни были временем наиболее полных и причудливых каникул. Альбер, словно дитя, радовался своему таинственному месту обитания, отдаваясь очарованию девственной природы, Бретань расточала в это время свои скромные очарования, свои ущербные цветы: дрок, утесник, вереск росли в изобилии в ландах, по которым Альбер каждый день проезжал на лошади, совершая бесконечные прогулки. Часто густой ливень застигал его в полях; и он укрывался тогда в бедных каменных лачугах или под поросшими густым мхом дольменами. И только в лес Сторвана он не отваживался вступить, и ужас, который в самый первый вечер внушила ему гроза, жил постоянно в его сердце.

Тем не менее он работал с пылом, разбирая сложные страницы «Логики», с которой вся гегелевская система, казалось, неожиданно начинала свой вышний ангельский полет.[60] Альбер испытывал огромную любознательность к мифам, убаюкивавшим человечество в его долгой