сновидения, а Фаргестан — как удобный образ, извлеченный прихотью воображения из безмолвия карт и вновь туда погруженный. Утренняя беседа с Фабрицио внезапно раскрыла мне глаза среди прочего и на мои собственные невинные блуждания лунатика. Туман самоуспокоения рассеялся. Передо мной был берег, к которому могли причаливать корабли, и была земля с живущими на ней людьми, тоже наделенными воображением и памятью.
Именно в такой перспективе я был склонен размышлять отныне о корабле, который столь бесцеремонно обходился с навигационными инструкциями, и именно это обстоятельство подсказывало мне, что Марино о моем открытии знать ничего не должен. Что же касается остального, то определять свою линию поведения я не торопился. Уже двое суток я жил с ощущением, что вошел в контакт с цепью событий, которые взяли меня на буксир. Открытие, сделанное мною в Сагре, явилось одним из звеньев этой цепи, и, поторапливая свою лошадь к Адмиралтейству, находясь во власти предчувствия ближайшего будущего, полного неожиданностей, я опять принялся размышлять о знаке, поданном мне Ванессой. Я уже горько сожалел о своей вспышке раздражения; вдруг у меня появилась надежда, что машина еще не уехала, я пустил лошадь в галоп и был раздосадован, когда, добравшись по проложенному рядом с лагунами шоссе до погруженного в ночь Адмиралтейства, обнаружил, что там уже никого нет.
Визит
Я очень расстроился, и впервые за все истекшее время одиночество в Адмиралтействе показалось мне тягостным. На лагуны вместе с ночью опустился тяжелый туман; по голым стенам струилась влага; свет моей лампы, когда я пересекал пустырь, вырисовывал тот же самый фантастический ореол, о котором напомнил мне Марино. На душе у меня было тревожно и горько; я вдруг почувствовал себя таким же одиноким, как наказанный ребенок, который из глубины своей темной комнаты тянется к теплу и к праздничным огням. В этот момент я впервые с удивлением обратил внимание на то, что факт знакомства Ванессы и Марино выглядит просто невероятным. Всякий раз, когда люди, участвовавшие в совершенно разных эпизодах нашей жизни, вдруг где-то вдали от нас устанавливают контакт между собой, нас начинают мучить предположения о некоем подозрительном сговоре, внезапно омрачающем и окутывающем тайной огни того далекого праздника. На фоне тех театральных декораций, которые рисовало мне на расстоянии воображение и которым предполагаемое присутствие Ванессы придавало резкие и напряженные тона, разыгрывалась благодаря моим сновидениям весьма знаменательная сцена, где, как подсказывало мне мое тревожное предчувствие, каким-то образом
Эти тягостные предчувствия делали еще более скучным и без того унылый вечер. Я долго прогуливался взад и вперед по своей комнате. Моему утомленному таким механическим хождением сознанию темное помещение в конце концов стало казаться в чем-то необычным; оно питало во мне странное, неуютное чувство, которое возникает, когда догадываешься, что в знакомой комнате переставили мебель, но никак не можешь понять, что же, собственно, было переставлено. Я вдруг осознал, что мой взгляд то и дело машинально падает на принесенные накануне и валяющиеся в беспорядке на столе карты Сагры, точнее, я понял, что вот уже целый час меня мучает желание отправиться в палату карт.
Возвышающаяся за пустырем глыба крепости в почти непроницаемой черноте выглядела тем более внушительной, что, как мне вдруг показалось, от нее даже в темноте падает тень, посылая всему лагерю сна слабую, но ощутимую пульсацию тяжело, мощно бьющегося в ночи сердца мрака. Я шел посреди тяжелой, свинцовой неподвижности, и огромный заслон крепости защищал меня от ветра, налетевшего с моря и посвистывающего в зубцах ее стен. Теплая, влажная, слишком мягкая ночь придавала заточенному в казематах воздуху печаль на миг приоткрытой тюрьмы; влага леденила стены коридоров, словно внутреннюю поверхность пещеры. Блуждающий, постоянно подрагивающий свет, который моя лампа настойчиво ввертывала в эти туннели, заставил меня в этот раз острее, чем когда-либо раньше, почувствовать исключительно негостеприимный характер места. Его молчание было выражением высокомерной враждебности. Казалось, что вот за этой замышляющей козни тенью, в этом вот сплетении сосудов, окутавших черное сердце, притаилось нечто угрожающее.
Слабый свет моего фонаря на стенах палаты карт теперь позволял ощутить почти физически ту легкую дрожь пробуждения, напряженную вибрацию которой я почувствовал своими нервами еще во время своего первого визита. Так же как запечатленный в наскальных рисунках крик теней на стенах пещер может растаять вдруг при свете зажженной лампы и ожить, освобождаясь от глины веков, так и доспехи блестящих карт тоже оживали в ночи, прилаживая кое-где свою сеть магических фресок к оружию терпения и сна. От усталости, накопившейся во время поездки верхом в Сагру, от того, что было уже поздно, мне вдруг стало казаться, что покидающая мое затуманенное сознание энергия передается этим вот нечетким контурам и, лишая меня возможности воспринимать их обыденный смысл, одновременно потихоньку открывает мне путь к восприятию колдовской силы этих иероглифов и устраняет один за другим заговоры, мешающие пониманию их загадочного смысла. Я постепенно погружался в населенный кошмарами сон и в полусне услышал вдруг, как часы пробили в спящей крепости десять часов.
Охватившее меня состояние немочи преодолевалось с трудом. Пробудившись после короткого сна, я решил, что вид помещения как-то непонятно изменился. Стены зала, как бы страшась моего взгляда, в котором совсем уже не было сна, продолжали слегка шевелиться; казалось, что сновидение просто не хочет так вот сразу исчезать из этой столь беззащитной комнаты. По холодку в спине я почувствовал, что легкий ветерок, который продувал комнату, не стих, и вдруг догадался, что пляшущие тени дрожали на стенах под лучом моего фонаря и что дверь сзади меня несколько секунд назад бесшумно открылась.
Я повернулся всем телом и вздрогнул, почувствовав на щеке ткань женского платья. В темноте раздался легкий, музыкальный смех, который отбросил меня в море, накрыв последней волной сновидения. Я вцепился руками в платье и поднял глаза к утопающему в тени лицу. Передо мной стояла Ванесса.
— Я бы не сказала, что Адмиралтейство так уж хорошо охраняется. Я скажу об этом капитану. Так вот из-за чего ты покидаешь свою лучшую подругу, — добавила она, с любопытством наклоняясь над столом.
Она уже сидела на подлокотнике кресла и, покачивая ногой, не торопясь разворачивала карты — так в деревне от нечего делать открывают дверь соседского дома. С первого же мгновения я узнал ее бесподобную
— А твои гости?.. Как ты оказалась здесь? — произнес я наконец не очень уверенным тоном.
Вынужденный так вот резко вступить в разговор, я вдруг, сам не знаю почему, почувствовал себя
— Мои гости чувствуют себя прекрасно и благодарят тебя. Они пьют за мое здоровье в Маремме.
— Но… Ванесса?
— Он правильно сказал, он еще не все забыл…
Снова раздался легкий смех, странно прозвучавший в этой комнате с глубоким эхом — словно кто-то рассмеялся в театре за погасшей рампой. Ванесса положила руку мне на лоб и посмотрела на меня пристально и серьезно.
— …Какой же ты все-таки еще ребенок, — добавила она с почти нежной интонацией. — Тебе здесь нравится? — Она медленно обвела взглядом темную комнату. — …Марино говорит, что тебя от Адмиралтейства просто оторвать невозможно. Это верно?
Я глядел на нее все еще с удивлением, а она тем временем осваивалась понемногу, водворялась, похожая на абсолютно устойчивое, спокойное пламя свечи в тихой комнате. В пыльном хаосе палаты карт ровный, очень бледный цвет ее рук и груди вызывал ассоциации с каким-то необычайно ценным материалом, столь же лучезарным, как белое женское платье во мраке ночного сада.
— Я действительно практически не покидаю его. И мне действительно здесь нравится.
— Тут, конечно, не так весело, как в саду Сельваджи. Хотя место и правда не без очарования.
Теперь, привыкнув к темноте, ее взгляд вдруг стал пристальным. Она подняла фонарь вверх: из тени выступила затейливая мешанина карт. На ее лице застыло напряженное, как у ребенка, любопытство.
— Ты приходишь сюда смотреть на карты?
