Девчонки милее нет. – Люблю! – свищет ветер в уши, Летит под колеса твердь И мой мотоцикл послушен, Будто прирученный зверь. И дальний есть свет, и ближний, Но так уж не повезло: На каждую радость в жизни Дается в запас и зло. Вдруг – сбоку мелькнул протектор. Удар! Темнота... И ночь Уносит меня в карете Куда‑то от жизни прочь. Но выплыл. В подушке смятой Из марли – лишь только нос. Я в гипсе лежу распятый, Как сам Иисус Христос! Вот в тишине каленой Врачей, заслонивших свет, Глазами спросил: «Алена?!» И был тишиной ответ. В бреду замелькала челка, И глаз бирюзовый цвет. Ушла в никуда девчонка В неполных семнадцать лет. И суд был... Да что мне судьи! Я сам – судья и палач... А ночью все время будит Теперь уж ненужный плач. Но всех приговоров строже Зрачков материнских боль. И крикнуть хочу: «О Боже!» Живу... а по сути – ноль. И будто бы меч дамоклов, Нависла ниточка слов. Я слышу в ночи:«Будь проклят! И ты, и твоя любовь!» – Вот такая была любовь! – помолчав, сказал Михай. – Давно и недавно!
– А как же все‑таки будет у нас? – спросила, придвигаясь ближе к нему, Олеся.
– Знаешь, не хочу тебя и себя обнадеживать, чтобы потом не ранить еще больнее, – признался ей Михай. – Ведь жизнь моя нынешняя, как в цыганском таборе – все время на колесах. И в ней пока не запланировано место для женщины. Я имею в виду постоянную, до конца. И потом, что ты знаешь обо мне? Вполне возможно, что узнав прошлое и одну из сторон моего настоящего, ты возненавидишь меня. И получится у нас, как в том стихотворении.
Бардак разобранной постели, Ночник вагонного купе, В борьбе сплетенные две тени, Ты мне чужая, я – тебе. ... Чуть сдвинув жадные колени, Поправив смятое пальто, Шепнула с деланным смущеньем: –Ну победил, а дальше – что? А что ответить? Сам не знаю. Ведь в том вагоне, ты прости, Сошлись две жизни – как трамваи На разветвлении пути. Сойдутся стрелки, разойдутся, И дальше – каждому свой тракт. Друг другу люди улыбнутся Через окошко – просто так. Вот так и наша – мимолетом, Горящей спичкою любовь. Тебя – на станции ждет кто‑то. Мне – пересадка на Ростов. Что до меня – отбрось сомнения, Другого на перроне встреть, Чтобы потом, во искупленье, В аду смятенья не гореть! – Ну спасибо ! Ну удружил! – ноздри Олеси гневно раздувались, лицо побелело от негодования. – Ты что же, не понял, что сравнил меня сейчас с обыкновенной вагонной шлюхой? Меня, у которой пол‑Москвы в ногах перевалялось, вымаливая разрешения послать букет роз за тридцать долларов. «Горящей спичкою любовь!» – передразнила она Михая, срываясь с места и запихивая в свой огромный чемодан разную мелочь. – Все вы, кобели нехолощеные, красиво поете, пока не трахнетесь с предметом обожания. А потом он сразу становится для вас БУ, предметом, бывшим в употреблении. И тотчас же обожание переносится на другой объект, стоящий внимания. Можно знать много стихотворений, красивых слов о любви, чести и достоинстве, но если здесь, – она прижала руки к груди, – вместо сердца трамвайный
