надежды.
— Боюсь, я их не оправдал.
— Напротив. У тебя был выбор, и ты принял решение. Предпочел стать полицейским. В этом смысл твоей жизни. Дай я себе волю, я бы, как старый психиатр, даже сказал, что призвание само тебя выбрало…
Волокин рассматривал шероховатую обложку.
— Вы ее прочли?
— Ну конечно. Ты не видел? Там есть дарственная надпись…
Русский пролистал первые страницы. Нервным почерком с сильным наклоном Гетц написал:
Моему дорогому Бернару-Мари,
которому, как никому другому, известно,
что за каждым словом кроется приношение,
а за каждым приношением — скрытый смысл.
От его друга Вильгельма Гетца.
— Ты знаешь историю «Приношения»?
Волокин перелистал разрезанные страницы. Кусочки бумаги все еще липли к пальцам.
— Я не совсем уверен. Что-то насчет короля Пруссии?
— «Музыкальное приношение», знаменитый номер тысяча семьдесят девять по КРБ — «Каталогу работ Баха», написан в тысяча семьсот сорок седьмом году, когда Бах жил в Лейпциге. В тот год прусский король Фридрих Второй принял музыканта при своем дворе и предложил сыграть на нескольких клавишных инструментах. Фридрих Второй был меломаном, мнившим себя исполнителем и композитором. Вечером он сыграл Баху на флейте собственную мелодию и предложил ему развить эту тему. Бах сел за клавесин. По легенде, он играл не отрываясь, постепенно добавляя к своей импровизации по одному голосу. Так он дошел до шестиголосого контрапункта, не записав ни единой ноты.
— Потом он его записал.
— В тот же вечер. Бах задумал преподнести государю подарок. Ночь напролет он записывал музыку. Каноны, фуги, одну сонату и ричеркары…
В голове Волокина замелькали смутные воспоминания:
— Ричеркар — это что-то вроде фуги, верно?
— Ее предшественник. Менее разработанная разновидность контрапункта. Во Франции его называют «поиском». В эпоху «высокого барокко» ричеркар часто исполняли на органе…
Волокин подумал об Иоганне Себастьяне Бахе. Вокальной музыки немецкого маэстро он сторонился как чумы, зато при каждом удобном случае играл на пианино прелюдии и фуги из «Хорошо темперированного клавира». Шедевр из шедевров. Прелюдия и фуга для каждой тональности. И всякий раз — мажорный финальный аккорд. Ибо сочинение всегда должно завершаться в свете Божьем…
Когда он играл эти произведения без педали, «всухую», из-под его пальцев струилось чистое удовольствие. Музыкальные линии пересекались, расходились, сплетались, создавая мелодию, гармонию, образуя поверх голосов нечто иное. Для него эти контрапункты были самим веществом, из которого состояли его чувства и настроения в разные моменты жизни. Фуга ре мажор. Его первая любовь. Прелюдия си-бемоль. Первое несостоявшееся свидание. Фуга до минор. Напрасное ожидание телефонного звонка…
— Седрик, ты меня не слушаешь.
— Простите?
— Я говорил тебе о ричеркаре…
— Да.
— Парадоксально, что в своем «Приношении» Бах именует ричеркаром крайне сложное сочинение, вовсе не похожее на обычные ричеркары того времени. И в самом деле, у него есть причина использовать это слово.
— Какая же?
— Он придумал акростих. Фразу, которая образуется из первых букв всех фраз. Или слово из первых букв всех слов во фразе…
Волокин не понимал, к чему тот клонит.
— Бах, — продолжал психиатр, — в посвящении королю написал по-латыни: «Regis Iussu Cantio Et Reliqua Canonica Arte Resoluta», что означает «Данная повелением короля тема и прочее, исполненное в каноническом роде». Если прочитать первую букву каждого слова, то получится «RICERCAR». Название сочинения, скрытое в посвящении, понимаешь?
— Зачем вы мне это рассказываете?
— Об этом Гетц писал в своей книге. И в более широком смысле обо всем, что может стоять за музыкой. Он находит и другие акростихи в творчестве Баха. Чисто музыкальные. Например, англосаксы и германцы, по традиции, унаследованной от древних греков, обозначают ноты буквами. Мелодия может читаться как слово. Сам Бах сочинял контрапункты на собственное имя — за нотами «си-бемоль-ля-до-си…» скрывались буквы его фамилии BACH.
— Извините, — прервал его Волокин, — я по-прежнему не вижу здесь связи с…
— Ты знаешь, за что убили Вильгельма Гетца?
— Я не уверен. Думаю, ему хотели заткнуть рот.
— Значит, у него был секрет?
— Да, опасный секрет.
— Ты узнал какой?
— Нет. Он связался с адвокатом, чтобы все ей открыть. Но чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что он наверняка прикрыл тылы и его секрет где-то спрятан.
— Тогда, говорю тебе, чилиец спрятал его в музыке. Он должен был скрыть свое послание среди нот какой-нибудь партитуры. Или в названии произведения. Или в посвящении.
— Какое произведение? Какое посвящение? Гетц не был композитором.
— Он был регентом. Дирижировал произведениями. Покопай в этом направлении…
Жансон откинулся в кресле, размахивая сигарой, как дирижерской палочкой.
— Возьми книгу, потом вернешь. Прочти ее, тогда поймешь, что я имею в виду.
Волокин сунул книгу в свой ягдташ и взглянул на часы. Девятнадцать тридцать. Он дал себе час на свободное плавание — и этот час истек. Он поднялся:
— Спасибо, профессор.
— Я тебя провожу. Но обещай мне кое-что.
— Что?
— Когда все это кончится, зайди ко мне. Мы покричим вместе.
— Обещаю, профессор. Лишь бы стены выдержали!
Старик проводил сыщика до двери. Он шепнул:
— Знаешь, что говорил Янов о неврозах?
— Нет.
— «Невроз — наркотик для человека, который не принимает наркотиков».
Волокин кивнул, поправляя ягдташ. Он не понимал этой фразы, но мог бы добавить к ней еще одну мысль — о себе самом. Он выбрал и то и другое. Наркоту и неврозы…
46
Когда в восемь вечера они встретились, Касдан потребовал полного отчета.
На площади Сен-Мишель они укрылись в тепле, в седане «вольво».
Русский выложил все. Об адвокате Женевьеве Харова, которая рассказала ему о загадочном звонке
