О деньгах Макса Бёма мне не удалось узнать ничего нового. Анализ его личных счетов и счетов его ассоциации показал, что инженер обладал состоянием в восемьсот тысяч швейцарских франков. Следов номерного счета не обнаружено (хотя я лично убежден, что он есть). Когда и каким образом Бёму удалось раздобыть такое количество денег? Во время своих странствий он, должно быть, не раз и не два принимал участие во всяких «темных» делах. Такая возможность у него наверняка имелась. Я склоняюсь к тому, что это могло быть как-то связано с Бокассой — золото, алмазы, слоновая кость… Сейчас я жду обзора документов по двум судебным процессам над диктатором. Может, где-нибудь всплывет имя Макса Бёма.
Самой большой загадкой на сегодня остается сделанная ему пересадка сердца. Доктор Катрин Варель пообещала мне навести справки в больницах и клиниках Швейцарии. Но ей ничего не удалось найти. Во Франции и в других европейских странах тоже ничего. Тогда где и когда это произошло? В Африке? Не такое уж абсурдное предположение, как может показаться на первый взгляд, ведь первую пересадку человеческого сердца осуществил Кристиан Барнард в 1967 году в Кейптауне — а это как раз в Южной Африке. В 1968 году Барнард сделал уже вторую пересадку сердца. А Бём приехал в Южную Африку в 1969 году. Там ли его оперировали? Я проверил: в архивах клиники Барнарда нет никаких упоминаний о швейцарце.
Инспектор не переставал меня удивлять. За какие-нибудь несколько дней он столько всего раскопал. Я тотчас отправил ему по факсу ответное послание. Я так ничего и не сказал ему о документах Бёма. По этому поводу я испытывал угрызения совести, но необъяснимое чувство стыдливости было сильнее меня. Интуиция подсказывала мне, что не нужно раскрывать все карты, что с документами такой сокрушительной силы следует обращаться осторожно.
Было два часа ночи. Я выключил свет и продолжал сидеть в темноте, разглядывая игру теней, четких, словно на экране. Какова все-таки истинная сущность Макса Бёма? И какую роль во всей этой истории играли аисты, интересовавшие, судя по всему, не его одного? Не в них ли крылась тайна — возможно, настолько ужасная, что она была недоступна моему пониманию? Более чем когда-либо я преисполнился решимости следовать за птицами. До самой разгадки их тайны.
8
На следующее утро я встал позже обычного, с сильной головной болью. Жоро ждал меня в холле. Мы немедленно выехали. Днем Жоро стал расспрашивать меня о жизни в Париже, о моей судьбе, об учебе. Мы сидели на склоне холма. Земля рассыпалась от жары, только несколько баранов обгладывали сухие ветки кустарника.
— А женщины, Луи? У тебя в Париже есть женщина?
— Были. Несколько женщин. Но я, наверное, по натуре одиночка. И девушек, судя по всему, это не очень-то расстраивает.
— Как же так? Я-то думал, что в таких шикарных пиджаках ты очень нравишься парижским девушкам.
— Все дело в прикосновении, — пошутил я и протянул ему свои руки, чудовищные, с грубыми рубцами и шероховатыми ногтями — следами моего забытого прошлого.
Жоро подошел поближе и внимательно осмотрел шрамы. Он тихонько присвистнул сквозь зубы, то ли восхищенно, то ли сочувственно.
— Как это тебя угораздило, а, малыш? — едва слышно произнес он.
— Я был тогда совсем маленький, жил в деревне, — соврал я. — Керосиновая лампа взорвалась прямо у меня в руках.
Жоро опустился на землю рядом со мной, повторяя: «О господи!» У меня уже вошло в привычку врать про несчастный случай всякий раз по-разному. Это стало своего рода причудой, удобным способом давать отпор чужому любопытству и скрывать свое смущение. Но Жоро вдруг добавил сдавленным голосом:
— У меня тоже есть рубцы.
И он повернул свои руки ладонями вверх. Они были изуродованы ужасными вздутыми шрамами. С большим трудом он расстегнул верхние пуговицы рубашки. Его туловище оказалось сплошь исполосовано такими же рубцами, напоминающими следы от ударов плетьми, с крупными розовыми точками через равные промежутки. Я вопросительно взглянул на словака и понял, что он решил поделиться со мной своей историей — тайной его плоти. Он рассказывал глухим голосом на безупречном французском, словно специально подучил язык, чтобы поведать мне о своей судьбе.
— Когда в 1968 году в нашу страну были введены войска Варшавского договора, мне исполнилось тридцать два года. Столько же, сколько сейчас тебе. Это нашествие стало для меня крахом мечты о социализме с человеческим лицом. В то время я жил в Праге со своей семьей. До сих пор помню, как дрожала земля, когда шли танки. Раздавался такой отвратительный лязг, словно железные корни вгрызались в землю. Я помню первые взрывы, удары прикладов, аресты. Мне не хотелось во все это верить.
