— Он немец?
— Нет, швейцарец, довольно известный в вашей стране орнитолог. А имя Иддо Габбор?
— Тоже нет.
Ни эти имена, ни имена Милана Джурича или Маркуса Лазаревича Кристиану ничего не напоминали.
Я задал ему еще несколько вопросов:
— Ваши бригады врачей делают какие-нибудь сложные хирургические операции, например, пересадку органов?
Кристиан пожал плечами:
— У нас нет для этого необходимого оборудования.
— И вы даже не делаете анализы тканей на совместимость?
— Ты хочешь сказать, HLA — типирование по лейкоцитарным антигенам? — Пока я записывал термин в блокнот, Кристиан продолжал: — Нет, не делаем. Ну, может, где-нибудь наши врачи это и делают. Не знаю. Мы делаем нашим пациентам многие анализы. А зачем нам определять тип тканей? У нас нет оборудования для таких операций.
Я задал последний вопрос:
— Кроме смерти Сиккова, ты не замечал каких-нибудь подозрительных актов насилия или проявлений жестокости, непохожих на обычные действия «Интифады»?
Кристиан отрицательно покачал головой:
— Нас это не интересует.
Он вдруг уставился на меня, словно впервые видел, а потом произнес с нервным смешком:
— От твоего взгляда у меня мороз по коже. Честное слово, ты мне больше нравился, когда молчал.
27
Через два дня я отправился в Иерусалим. По дороге у меня созрел новый план. Я, как никогда, был настроен следовать за аистами. Однако я решил поменять маршрут: присутствие Сиккова в Израиле говорило о том, что мои враги знали, где протянулась моя путеводная нить, — там, где летят аисты. Тогда я и решил спутать карты моих противников и отправиться дальше по западному маршруту. Изменив курс, я получал двойную выгоду. Во-первых, я хоть ненадолго оторвусь от своих преследователей. Во-вторых, западные аисты, завершающие свой перелет в непосредственной близости от Центральной Африки, приведут меня прямо к контрабандистам.
К четырем часам дня я добрался до совершенно безлюдного аэропорта Бен-Гурион. Самолет на Париж улетал ранним вечером. Я запасся мелкими монетками и отыскал телефонную кабину.
Сначала позвонил к себе домой и прослушал автоответчик. Несколько раз звонил Дюма. Он волновался и уже поговаривал о том, что меня пора начинать разыскивать с помощью Интерпола. У него действительно была причина для беспокойства: неделю назад я обещал позвонить ему на следующий день. Слушая эти сообщения, я мог проследить, как продвигалось его расследование. После поездки в Антверпен Дюма поведал моему автоответчику, что обнаружил «нечто весьма существенное». Должно быть, инспектор отыскал следы Макса Бёма на алмазной бирже.
Вагнер тоже звонил мне несколько раз и пребывал в растерянности, так как я не давал о себе знать. Он сказал, что внимательно следит за перелетом аистов, и послал мне по факсу, как он выразился, общую сводку. Разыскивала меня и Нелли Бреслер. Я набрал прямой номер Дюма. После восьмого гудка инспектор взял трубку и завопил от радости, услышав мой голос:
— Луи, вы где? А я уже решил, что вас убили.
— До этого едва не дошло. Я укрылся в палестинском лагере.
— В палестинском лагере?
— Я расскажу вам позже, в Париже. Я возвращаюсь сегодня вечером.
— Вы решили покончить с расследованием?
— Наоборот, собираюсь продолжить его, и еще активнее, чем прежде.
— Что вы раскопали?
— Много чего.
— Например?
— Не хочу ничего говорить по телефону. Сегодня вечером ждите моего звонка, а потом сразу пришлите мне факс. Договорились?
— Да, я…
— До вечера.
Я повесил трубку, потом позвонил Вагнеру. Ученый подтвердил, что восточные аисты уже подлетают к Судану: большинство из них успешно пересекли Суэцкий канал. Я расспросил его о западных аистах, объяснив, что теперь я собираюсь изучить этот маршрут миграции. Я тут же сочинил, почему принял такое решение: якобы мне не терпелось увидеть, как они ведут себя и чем питаются в условиях африканской саванны. Ульрих сверился со своей программой и сообщил мне необходимые данные. В настоящий момент птицы пересекали Сахару. Некоторые из них уже повернули в сторону Мали и дельты Нигера, другие летели в направлении Нигерии, Сенегала и Центральной Африки. Я попросил Вагнера прислать мне по факсу карту, полученную со спутника, и список точных координат птиц.
Пора было регистрировать багаж. Я аккуратно разобрал «Глок» и спрятал его металлические части — затвор и ствол — в маленькую промасленную коробочку для инструментов, которую дал мне Кристиан. Правда, пришлось выбросить все оставшиеся обоймы. У стойки регистрации меня ждал представитель израильской службы туризма. Он задушевным голосом сообщил, что следил за мной с самого выезда из Балатакампа. Он попросил меня пройти с ним, и я был приятно удивлен, когда он провел меня с сумкой в руке через зону таможенного и паспортного контроля без какого-либо обыска и допроса. «Мы хотим избавить вас от обычных процедур, принятых в Израиле», — объяснил мой провожатый. Он еще раз выразил сожаление по поводу «неприятного происшествия» в Балатакампе и пожелал мне счастливого пути. Очутившись в зале посадки, я стал ругать себя последними словами за то, что выбросил обоймы от своего «Глока».
Взлетели мы в половине восьмого. В самолете я открыл книжку, которую дал мне Кристиан, — «Дорогами надежды», где Пьер Дуано рассказывает историю своей жизни. Я пролистал по диагонали этот кирпич в шестьсот страниц. Произведение было проникнуто возвышенными чувствами и написано довольно мастерски. Я нашел в нем, например, такие строки: «…У больных были бледные лица. Их окружало нежное и печальное сияние, тускло-желтое, как страдание и тоска. Тем утром я понял, что эти дети подобны цветам, больным цветам, что я должен их выходить и вернуть им здоровье».
Или вот еще: «Надвигался муссон. А с ним — неумолимые полчища миазмов и болезней. Скоро город покроет красная пелена и улицы будут призывать смерть. Не важно, в каком квартале и как ты живешь. Размытые тротуары станут сценой, где разыграется долгая трагедия человеческих страданий. Пока горящее в лихорадке человечество не подойдет к своему пределу, за которым темная плоть становится добычей слепой ночи…»
И дальше: 'Лицо Халиля пылало. Он кусал одеяло и старался сдержать слезы. Он не хотел, чтобы я видел, как он плачет. Мальчик был очень гордым, он даже попытался мне улыбнуться. Вдруг он закашлялся, и на губах его показалась кровь.
Я понял, что эта алая роса была предвестницей бездонной тьмы, она встречала ребенка у входа в мир иной…'
Стиль автора воспринимался неоднозначно. Он был порождением этих образов, этой странной, завораживающей манеры письма. Неведомо как Дуано удалось преобразить страдания Калькутты и придать им безумную красоту. И все же я полагал, что своим успехом книга была обязана прежде всего самой личности французского врача, вступившего в единоборство с жесточайшим бедствием индийского народа. Дуано рассказывал обо всем: об ужасных трущобах, где миллионы человеческих существ живут, подобно
