– Давайте я отвезу вас в больницу.
– И речи быть не может. Я должен закончить расследование.
Фанни ушла в другую комнату и вернулась с целой кучей компрессов, лекарств и вакуумных пакетов со шприцами и сывороткой. Она открыла их, надорвав зубами, и вставила иголку в одноразовый шприц. Ньеман схватил ее за руку.
– Что это такое?
– Анестезирующее средство. Не бойтесь, оно снимет вам боль.
– Подождите.
И полицейский стал читать состав лекарств. Ксилокаин. Ладно, это действительно снимет боль, но не усыпит его. В знак согласия Ньеман выпустил руку Фанни.
– Не бойтесь, – повторила она. – Эта штука еще и остановит вам кровотечение.
Ньеман сидел, опустив голову, ему не было видно, что делает молодая женщина. Кажется, она обкалывала края раны. Через несколько секунд боль и в самом деле утихла.
– У вас есть чем зашить рану? – пробормотал он.
– Конечно нет. Вам нужно в больницу. Если кровь пойдет снова...
– Тогда просто наложите повязку потуже. Я должен продолжать работу на ясную голову.
Пожав плечами, Фанни начала опрыскивать салфетки медицинским аэрозолем. Ньеман исподтишка бросил на нее взгляд. Джинсы плотно облегали бедра девушки; ее женственное и вместе с тем сильное тело вызывало у комиссара глухое возбуждение даже в его нынешнем плачевном состоянии.
Он размышлял о противоречивости натуры Фанни. Как ей удается быть одновременно и воздушно- легкой и приземленной? И нежной и грубоватой? И близкой и далекой? Эта двойственность отражалась даже в ее взгляде: дерзкий блеск глаз смягчался плавной, мягкой линией бровей. Вдыхая едкий запах антисептиков, он спросил:
– Вы живете здесь одна?
Фанни обрабатывала рану короткими энергичными прикосновениями. Полицейский почти не ощущал боли: анальгетики делали свое дело. Девушка снова улыбнулась.
– А вы, я гляжу, идете напролом.
– Из...извините... за нескромный вопрос.
Фанни сосредоточенно делала перевязку; их лица почти соприкасались. Она шепнула ему на ухо:
– Я живу одна. У меня нет любовника – если вы это хотели узнать.
– Гм... Но... почему именно здесь, в университете?
– Это удобно, – аудитории, лаборатории, всё рядом.
Ньеман повернул было голову, но она тотчас с недовольным возгласом вернула ее в прежнее положение. Комиссар продолжал:
– Да, верно, я и забыл... Самый молодой дипломированный преподаватель Франции. Дочь и внучка заслуженных профессоров. Значит, вы принадлежите к числу тех самых детей, которые...
Фанни резко прервала его:
– Каких еще детей?
Ньеман опять чуть-чуть повернул голову.
– Да тех самых юных гениев, они же герои стадионов.
Лицо молодой женщины окаменело. В ее голосе прозвучала холодная враждебность:
– Что вы имеете в виду?
Полицейский промолчал, несмотря на жгучее желание расспросить Фанни о ее происхождении. Но прилично ли выяснять у женщины, где она взяла свою генетическую силу, каков источник ее здоровых хромосом? Она заговорила сама:
– Комиссар, я не понимаю, зачем вы явились сюда в таком состоянии. Но если у вас есть ко мне вопросы, задавайте их.
Она говорила сухим, едким тоном. Ньеман предпочел бы снова ощутить жгучую боль раны, нежели слышать такой голос. Он сконфуженно улыбнулся.
– Я хотел поговорить с вами о факультетской газете, для которой вы пишете.
– О «Темпо»?
– Да.
– Что именно вас интересует?
Ньеман помолчал. Фанни сложила оставшиеся салфетки в пакет и туго затянула повязку на голове комиссара. Полицейский продолжал:
– Я вот тут подумал, не случилось ли вам писать статью об одном странном происшествии в подвалах больницы, в июле месяце...
– О каком происшествии?
– Когда нашли карточки новорожденных в личных архивах Этьена Кайлуа, отца Реми.
Фанни принужденно усмехнулась.
– Ах, вы о той истории...
– Так вы писали статью на эту тему?
– Да, кажется... всего несколько строчек.
– Почему вы мне об этом не рассказали?
– Вы имеете в виду... что есть какая-то связь между этим фактом и убийствами?
Вскинув голову, Ньеман громко повторил:
– Почему вы умолчали об этой краже?
Фанни неопределенно пожала плечами, продолжая обматывать голову комиссара бинтами.
– Ничто не доказывает, что такая кража имела место. Эти архивы – настоящая свалка, бумаги то теряются, то находятся... Неужели это так важно?
– Вы сами видели эти карточки?
– Да, я ходила туда, где хранятся коробки.
– И не заметили ничего необычного в этих документах?
– Например?
– Не знаю. Вы сравнивали их с оригиналами?
Фанни отступила назад. Перевязка была закончена. Она ответила:
– Это были листочки с каракулями медсестер. Ничего интересного.
– Сколько их там было?
– Несколько сотен. Я все-таки не понимаю...
– Вы упоминали в своей статье имена, значившиеся на этих листочках, фамилии родителей младенцев?
– Да говорю же вам, я написала всего несколько строк!
– Можно посмотреть эту статью?
– Я их не храню.
Она стояла выпрямившись, высоко подняв голову и скрестив руки на груди. Ньеман продолжал:
– Как вы думаете, могли какие-то люди ознакомиться с этими листками? Люди, желавшие найти в них свои имена или имена родителей?
– Я уже сказала, что не называла никаких имен. Кроме того, архивы сразу же были заперты на ключ. Но какое это имеет значение? Разве это связано с вашим расследованием?
Ньеман ответил не сразу. Избегая смотреть на Фанни, он задал ей следующий вопрос, больше похожий на удар ниже пояса:
– Ну, а вы... вы подробно ознакомились с этими бумагами?
Ответом ему было молчание. Полицейский поднял глаза: Фанни не двинулась с места, но казалось, она теперь где-то очень далеко. Наконец она глухо промолвила:
– Я ведь уже сказала, что да. Чего же вам еще?
Поколебавшись какую-то долю секунды, Ньеман сказал:
– Я хочу знать, нашли ли вы там имена своих родителей. Или их дедушек и бабушек.
– Нет, не нашла. Что означает ваш вопрос?
Комиссар молча встал. Теперь они стояли оба, лицом к лицу, как враги, бесконечно далекие друг от
