остаются моменты, которые я хотел бы прояснить. Сейчас уже поздно вносить исправления в текст. — Он наставил нож на Марка. — Мы внесем их в ваши головы. Перед тем как принести себя в жертву, вы должны полностью очиститься. Отмыться от всякой лжи.
Марк бросил взгляд на Хадиджу: ее черно-белые глаза налились кровью. Между черных локонов появились розоватые полоски. Пытаясь освободиться, она так натянула волосы, что местами надорвала кожу на голове.
Реверди откинулся назад, оперся на руки, не сводя глаз со своих жертв.
— Все началось с моей матери, — заговорил он с интонациями сказочника. — Но не так, как ты это себе вообразил. — Он засмеялся над собственными словами. — Когда я был легендой в мире дайвинга, один журналист написал, что я одержим морем. Он хотел сказать, что море вселилось в меня, стало частью меня самого, что я родился из моря. Он ошибался.
Он запрокинул голову и притворился, будто рассматривает овальные углубления на потолке:
— На самом деле я был одержим собственной матерью.
84
— Марк, ты знаешь историю моей жизни. По меньшей мере, ты думаешь, что знаешь ее: мальчик- безотцовщина, живший с мамой, переезжавший из одного многоквартирного дома в другой. Это так, но многое ты напридумывал. Этот образ отсутствующего отца, преследующий ребенка, будущего убийцу, что-то вроде грозного призрака, отрывающего сына от матери. Можно я тебя процитирую?
Он открыл книгу на загнутой странице и громко прочел;
«Стоило Клоду услышать звонок в дверь, как он представлял себе, что это вернулся отец. Когда приходило время спать, над его кроватью склонялась огромная черная тень. Он не мог без дрожи слышать, как другие мальчики рассказывают о своих отцах. В нем просыпалось чувство обделенности, тоски, горечи, и в глубине души он обвинял в этом свою мать. Разве не она позволила отцу уйти?»
Он опустил книгу;
— Неплохо, Марк, неплохо… Но в моем случае все было гораздо проще. Совершенно банальная ситуация. Ничего особенного в нашей жизни не происходило. Можно сказать, мы жили спокойно. Во всяком случае, с этой точки зрения. Мы никогда не говорили о моем отце. Нас было двое, вот и все. И, в отличие от персонажа твоей книги, моя мать вовсе не была религиозной фанатичкой, свихнувшейся на благотворительности, суровой к себе и к другим… Он выпрямился, по-прежнему сидя по-турецки.
— Нет, подводя итог, я просто скажу, что у матери была одна-единственная проблема: она слишком любила секс.
Он выставил свой нож вперед, прижав рукоятку к животу, уставился на Хадиджу, которая опустила глаза.
— Ей хотелось чувствовать вот это между ног, понимаешь? Твердую палку, которая вонзалась в ее плоть. Протыкала ее до глотки.
Он прикрыл глаза, словно взвешивая сказанное.
— Да, моя матушка, драгоценная и святая сотрудница социальной службы, была нимфоманкой. Совершенно помешанной на этом деле. И она пользовалась своей профессией, своим так называемым призванием, чтобы снимать безработных, всяких бездельников, да мало ли такой легкой добычи…
Марк уже не доверял своим ощущениям, но ему начинало казаться, что к шипению СО2 примешивается другой звук. Более острый: да, точно, Реверди скрипел зубами. Когда он упоминал о матери, ненависть сводила ему челюсти.
— Зов пениса, — продолжал он, — вот что воодушевляло ее во время ежедневных походов по городу…
Он снова повернулся к Хадидже, которая могла только в ужасе смотреть на него. Скобы вонзались все глубже в губы, окрашивая их чудовищной красной краской.
— А ты это тоже любишь? — Теперь он смотрел на Марка. — Она вся раскрывается, когда ты влезаешь на нее? Вы думали обо мне, когда кувыркались в постели? Вы думали о маленьком Жаке, который никогда не мог понять свою «мамочку»?
Внезапно он понизил голос:
— Ее меланхолическая красота, ее круглые воротнички были сплошным обманом. Ее дырка — вот где скрывалась настоящая помойка. Сточная яма. Открыто для всех, лезьте поглубже…
Он встал, словно для того, чтобы успокоиться, заходил взад и вперед; кислорода становилось все меньше, но он, казалось, не замечал этого. Потом он пожал плечами:
— Но в конце концов, кому это мешало? Маленьких мальчиков такие вещи не касаются. Вообще, когда эти мужики приходили, я чаще всего уже спал. Но она была извращенной. Ей хотелось, так или иначе, втянуть меня в свои игры. Когда я однажды спросил ее, кто приходил к ней ночью, она прошептала, как будто открывала мне тайну: «Твой папа». И рассмеялась. Мне было лет шесть или семь. Это внезапное появление моего отца, о котором мне никто и никогда не говорил, меня потрясло. И с той минуты я желал только одного: увидеть его.
Каждый вечер я сидел настороже в своей комнате, пытаясь уловить детали, услышать его голос, почувствовать его запах. Но не решался открыть дверь. До меня долетали только приглушенные звуки, стоны. Я сделал из этого собственные выводы. Мой отец приходил по ночам обижать маму. Я представлял себе какого-то демона с жесткими когтистыми лапами, который ранил ее, царапал, сдирал с нее кожу. Я начал всеми силами ненавидеть его.
Но в то же время он завораживал меня. Я думал только о нем. Я напрягал свое воображение, пытаясь представить его. По ночам я прижимался лицом к щелке в двери, но увидеть его никак не получалось. Утром в гостиной, в спальне матери, в порочном запахе секса я искал следы его пребывания. Я искал под кроватью, в складках простыней, под ковром. Я находил принадлежавшие ему предметы. Зажигалку. Сигареты. Газету со ставками тотализатора… Я прятал все это в шкатулке. В заветной шкатулке с сокровищами.
Однажды, собрав все свое мужество, я спросил у мамы, почему папа делает ей больно. Он что, злой? Сначала она не поняла, а потом снова рассмеялась своим низким смехом. Она пришла в восторг. Я до сих пор вижу перед собой ее узкое лицо, перечеркнутое слишком большим ртом. Улыбаясь, она сказала мне, что да, он очень злой. Именно поэтому я не должен никогда видеть его… С этого дня она не давала мне ложиться, пока он не приходил, а потом, когда раздавался звонок в дверь, шептала с деланым ужасом: «Прячься быстрее: папа идет!» Я в страхе убегал к себе в комнату. Я скорчивался за дверью и снова ловил каждый звук, каждый знак, представляя себе самые жуткие пытки. И очень боялся, что он застанет меня за этим…
Но долго так продолжаться не могло: мне надо было увидеть его. Я продырявил дверь. И вот через ощетинившуюся щепками щель я наконец увидел его. Здоровенного парня, очень темного, очень волосатого. Он мне сразу понравился. Он был похож на медведя. Но в ту же ночь я впервые увидел то, чего не должен был видеть. Переплетенные конечности, волнующуюся плоть, резкие краски. Что-то непонятное во рту у мамы. Смуглые ягодицы. Женскую «пипиську», похожую на воспаленную рану. И все время эти животные крики, эти хрипы, это тяжелое дыхание… Я не знал, как это называется, но то, что я видел, было изнасилованием — изнасилованием человеческой природы, всего, что я, как мне казалось, знал про «больших».
Я буквально заболел. Я не мог видеть всего этого. Но каждый вечер я неизменно занимал свои пост у двери. Я хотел снова увидеть папу. И вот тут-то я и начал терять все ориентиры. Потому что каждый раз это был другой человек! Иногда — маленький, тощенький, совсем седой. Иногда — толстый, лысый, краснолицый. А как-то вечером он вообще оказался огромным негром, он двигался медленно и изящно. Я сходил с ума. Я говорил себе: если мой папа многолик, значит, и меня тоже «много». Я становился чем-то неопределенным, бесформенным, непонятным. Утром, когда я чистил зубы, мне казалось, что щетка стирает мое лицо. Я не знал, кто я. Я распадался на части. Я думал, что попал в ад. Но это было лишь его преддверие.
