Энн искала теперь знатоков, настоящих коллекционеров, европейцев, ей нужны были люди, с чьим именем считались, профессионалы, которые делают каталоги.
Журнал “Art” оказался роскошным изданием. Там поместили две хороших репродукции и небольшую статью о Валере; заметка того же автора появилась в воскресном номере газеты “Нью-Йорк таймс”.
Энн ликовала, это был ее успех, она сама не подозревала в себе такой энергии, находчивости, изворотливости, с какой ей удавалось играть свою роль. Валера упрекал ее за то, что она весь пыл тратит на дела, не оставляя на любовь. Он избегал спрашивать, как она отлучается из дому, что у нее происходит с мужем, он хотел сохранить ее как любовницу. На первый же гонорар он купил финский диван; синяя с золотом обивка, подушки, валики, упругие пружины, а то последнее время они устраивались на полу, кушетка совсем развалилась; еще купил себе и Энн по махровому халату, шикарный сервиз и фужеры – для гостей. Ходил он по-прежнему в своей драной кожаной куртке, Энн с этим смирилась, художник имеет право на причуды.
После ноябрьских праздников Валерия вызвал заместитель директора музея и предложил подать заявление об уходе по собственному желанию. Снизив голос, прижав кулачки к груди, уверял, что указано уволить, борись не борись, он лишь пробил формулировку, чтобы не портить трудовую книжку…
Валера признался Эн, что предвидел такой поворот, и заложил в дальний стеллаж хранилища три свои картины, чтобы остался в истории русской живописи некто Валерий Михалев.
— Мой бескорыстный дар приютившему меня музею, — заявил он. — Когда-нибудь объявят о счастливой находке, будут ликовать!
XXIV
— Вы находились у Валерия Михалева, когда к нему явились французские журналисты из газеты “Монд”?
— Находилась.
— Зачем?
— Я помогала ему как переводчица.
— Французы говорят по-русски.
— Да, но мы не знали об этом.
— Мы!.. Вы давно знакомы с Михалевым?
— Несколько месяцев.
— Вы бываете у него?
— Да.
— Зачем?
— Он приглашает меня как переводчика.
— Вы давали подписку, что не будете знакомиться с иностранцами.
— Я не считала, что это было знакомство.
— Вы как-то называли себя?
— Иногда только по имени.
— Они вас о чем-то расспрашивали?
— Мы говорили о живописи.
— Откуда они узнали адрес Михалева?
— Думаю, что это передавалось по цепочке.
— А кто же вначале их вывел на него?
— Вначале я.
— Каким образом?
Они выслушали ее рассказ почти безучастно, словно им читали позавчерашнюю газету.
— Зачем вы это сделали?
— Его выгнали с работы, оставили без средств.
— Как бы там ни было, получается, что вы его толкнули на связь с иностранцами.
— Я?.. Или вы?.. Я думаю, что ему не оставили выхода. Никому из них не оставили.
— Каковы ваши отношения с ним?
— Хорошие.
Они оба улыбнулись.
— Вы состоите в интимной близости?
Вопрос не произвел никакого впечатления на Эн.
— Вас что интересует: сколько, где и каким образом?
Молчавший до сих пор Петр Петрович сделал успокаивающий жест рукой.
— Можете не отвечать. — И кивнул молодому.
— Что говорил Михалев иностранцам о преследовании художников?
— При мне говорили только о продаже его картин.
— А без вас?.. Вам известны его взгляды… Мог ли он еще где-то, без вас, встречаться с иностранцами?
Энн отстраняла его вопросы плечом, бровями, слабым движением губ. В движениях ее сквозила брезгливость, которая более всего раздражала Николая Николаевича. Всей своей внешностью, манерами он старался показать, что он не из тех следователей, — молод, интеллигентен, модно одет, разговаривая с женщиной, умеет смотреть ей в глаза мужским взглядом, устанавливая особый чувственный контакт: а все же ты баба, интересная баба, и для меня это главное. Он действительно любовался Эн, и то высокомерное безразличие, которое он читал в ее глазах, мешало ему выдерживать галантно-ироничный тон.
— Я бы не советовал вам так вести себя. Вы не хотите нам помочь.
— Почему я должна вам помогать?
— Это в ваших интересах.
— Не понимаю.
— Вы нарушили обязательства. Вас можно привлечь к ответственности за связь с иностранцами.
— Пожалуйста.
— Вы подумали о вашем муже?
Энн посмотрела на Петра Петровича.
— Это похоже на шантаж.
Петр Петрович вздохнул, нажал кнопку.
— Давайте запьем это дело. Надюша, — сказал он возникшей в дверях горничной, — принеси-ка нам… Вам чего, Анна Юрьевна, чайку или кофе? Кофе? Ну и нам кофейку.
Он вел себя благодушно, примирительно, как старший среди задиристой молодежи.
Чашечка была темно-синего фарфора, с золотом, того же рисунка вазочка с печеньем и конфетами.
Николай Николаевич надкусил трюфель, запил глотком кофе, сказал:
— Мало ли чего Михалев наговорит иностранцам, будут неприятности, и вы окажетесь в виноватых…
— Что вам надо, я не пойму, — сказала Эн. — Неужели вас всерьез беспокоит, что скажет Михалев иностранцам? Скажет, что не нравится кампания против абстракционистов. Многим художникам не нравится. Вам что, это неизвестно? Обругает начальство. Военных секретов он не знает.
Николай Николаевич допил кофе, облизнул губы.
— Прекрасно. Вы, оказывается, хорошо знаете, чем нам надо заниматься, а чем не надо. Годитесь в сотрудники. Вполне. Чего ж вы отказывались?
Довольный неожиданным поворотом он собирался поиграть и дальше, но Петр Петрович постучал ложечкой.
— А что, Анна Юрьевна трезво рассудила. Раз вы ничего плохого за Михалевым не усматриваете, мы вам верим. Считайте, ваша информация сработала. Пусть торгует своими картинками. Нас что беспокоит –
