Картос побледнел.
— Окончательным буду я, Никита Сергеевич, или снимаю с себя ответственность.
— Ты нам ультиматумы не ставь. — Хрущев всерьез озлился, забарабанил пальцами по столу.
Картос положил указку, сел. Наступила тишина.
— Какие мнения будут? — спросил Хрущев.
Секретарь обкома, Фомичев, кто-то из генералов заговорили наперебой, осуждая Картоса, предлагали своих опытных, “локомотивных” товарищей – не петровские, мол, времена, чтобы чужеземцев в командиры ставить.
Сложив руки на животе, Хрущев смотрел на безучастное лицо Картоса, привычно взвешивая все за и против. Твердый, никого не боится, дело знает. Но – мешать ему будут, заграничный человек, это сразу бросается в глаза: акцент, манеры. Хочет возглавить – этого все хотят. Но все хитрят, а грек прет напрямую. Хорошо, что ничей – вне ведомств и групп, это за, но под каким соусом подать?
Светлые глазки Хрущева загорелись:
— Всяк хлопочет – себе хочет, а тут человек нам хочет. Ценить таких надо. Ясно?
Хрущев был явно доволен собой.
Прощаясь, уже у машины сказал Картосу:
— Министры у нас народ боязливый, косный. Их иногда легче снять с работы, чем сдвинуть с места. Так что если застопорит, обращайся ко мне. Тебе дадут номер, прямо на меня выходи, не стесняйся.
XXVIII
В фойе, в антракте, Джо увидел Лигошина с прелестной молодой женщиной. Лигошин, рыхлый, вялый, держался за ее полусогнутую руку, кивал, улыбчиво слушал ее болтовню, и Джо понял, что это не жена. С Лигошиным Брук встречался на заседаниях у военных заказчиков, он, по-видимому, принадлежал к высшей касте атомщиков. Кажется, имел Золотую Звезду, а может, и две, но никогда не носил своих орденов и не любил, когда его называли академиком. Консультировал некоторые темы. Высказывался резко, ехидно, не стесняясь прохаживался насчет “физического” состояния генералов. Его боялись и терпели.
Джо подошел. Женщина оказалась племянницей Лигошина. Они поговорили о Моцарте и Шостаковиче. Племянницу звали Миля, это от Людмилы. Вместо того чтобы сесть в машину с дядей, Миля разрешила Джо проводить себя. Они шли по Садовому кольцу, а потом по Арбату, и она, продолжая тему Моцарта, с чувством продекламировала монолог Сальери. Миля только что окончила филологический факультет и была переполнена желанием всех просвещать.
Сознание своего невежества сокрушало Джо. Душа его жаждала поэзии, и прежде всего русской, XIX век – Пушкин, Лермонтов, Некрасов. Любой сюжет годился для следующей встречи. Джо влюблялся быстро и всем сердцем.
В те весенние дни Джо Брук чувствовал себя счастливейшим из людей. Успех, так же, как хорошую погоду, надо принимать как дар свыше. Так же, как случай, сведший его с Милей.
Они бродили по мокрой, ослепшей от солнца Москве. В узких переулках дотаивал снег, бурлили ручьи, появились запахи, зима уплывала с последними льдинками. Джо без шапки, размахивая руками, громко повторял за Милей стихи, на него оглядывались, и он одаривал всех сияющей улыбкой. Однажды, гуляя по бульварам, он запел. Миля удивилась, она вообще посмеивалась над ним, над его шумными размашистыми манерами. Лишь бы вам было весело, отмахивался Джо. Мир существует для того, чтобы им любовались. Так же, как и вы, Миля.
На Пасху он дома у Мили раскрашивал яйца, смотрел, как готовят куличи и творожную пасху. Миля беспокоилась за дядю: в последние годы он рассорился с друзьями, стал мизантропом, ее захватила идея свести его с Джо, и, к ее удивлению, он вдруг согласился.
По делам центра и Андреа и Джо приходилось то и дело ездить из Питера в Москву и обратно. В Москве им положена была министерская гостиница, но Джо предпочитал ночевать у Влада. Влад и посоветовал ему, воспользовавшись случаем, расспросить Лигошина о Розенбергах, кое-что он может знать. Джо заволновался, Лигошин был, конечно, из посвященных. Но как подступиться? Люди этого ранга закрыты, насторожены, подозрительны.
Встретились в комиссии. Поговорили о делах центра. Тут-то Джо и услыхал, что председатель комиссии не одобряет назначения Картоса руководителем. Не верит в лояльность этих эмигрантов. Лигошин сообщил все это с ядовитостью. Джо отозвался благодушно: не верит – поверит, лишь бы не мешал. Подробности его не интересовали, и вообще наше дело столкнуть камень с горы… Он держался легкомысленно, ни почтения, ни озабоченности. Представлял ли он силу Военно-промышленной комиссии, которая, по существу, ведала оборонной промышленностью, размещала заказы – срочные, сверхсрочные, — прибирала к рукам целые отрасли, обеспечивала сырьем, инструментом, платила хорошо, роскошно? Могущество этой незримой, малоизвестной организации Джо вряд ли мог оценить.
Спустились в столовую пообедать. Первое отделение, общее, Лигошин миновал не останавливаясь, у входа во второе стоял охранник, посмотрев на Лигошина, отдал честь, распахнул перед ними дверь. Там не было касс, столики накрыты скатертями, официантки в кружевных передничках катили бесшумные коляски, уставленные тарелками. Лигошин и тут прошел насквозь по главному проходу, толкнул черную дубовую дверь, и они очутились в маленьком зале цвета огуречного рассола. Столы здесь были украшены конусами крахмальных салфеток, на каждом – хрустальная ваза с яблоками и сливами, графины с соками. Блестела полированная мебель, обитая зеленым бархатом. Пышная дама, бело-розовая, как зефир, приветствовала Лигошина по имени-отчеству, повела к столику на четверых, но Лигошин свернул к окну, к маленькому столику.
— Это же алексеевский, — встревожилась дама. — Ким Осипович, вы меня ставите в неудобное положение.
— Я тебя поставлю в удобное положение. — И Лигошин хлопнул ее по заду.
Она послушно хихикнула, запоминающе оглядела Джо.
Длинная картонка меню увлекла Джо перечнем закусок и блюд, известных из книг, — грузди, расстегаи, балык, икра, керченская селедка, моченые яблоки; далее следовали супы – щи, рассольники, солянки, бульоны, потом вторые – вегетарианские, из мяса, рыбы, дичи, затем десерты. Меню это поражало больше, чем ресторанное. Потому что в нем не было цен.
Лигошин заказал чашечку бульона, паровые кнели.
— Такая жратва, а нету аппетиту.
Вид у него был нездоровый, лицо мучнистое, влажное, глаза тусклые, он смотрел, как Джо, не стесняясь, наливал соки, поглощал селедку, тертую редьку, помидоры, карбонад.
— Спрашивайте, — сказал он. — Чего вам надо?
— Мне? — удивился Джо.
— Миля сказала, что вы хотели со мной поговорить.
Джо пожал плечами, но тут же опомнился – будь что будет. Начал он с недавней передачи Би-би-си о юбилее Курчатова. Англичане вспомнили Розенбергов, порассуждали о том, кому же на самом деле русские обязаны атомной бомбой.
— И что дальше? — спросил Лигошин.
— Что вы об этом думаете?
— Зачем вам знать? Лезете, куда запрещено.
Лигошин говорил грубо, холодно.
— Причина у меня есть. Если вам тема неприятна, то не стоит. — Джо причмокнул над нежнейшей селедкой.
— Какая же у вас причина?
— Я знал Розенбергов. Мы дружили.
Удивительно, как спокойно он это произнес.
— Дружили?..
— Хороша рыбка, — сказал Джо.
