Имеешь право!
Потом признался под секретом, что “американка” не идет, получается телега вместо тепловоза. Жаловался на своих разработчиков. Упросил Картоса прислать своих мудрецов – разобраться. Картос послал, однако объяснил Бруку, что из “наших продуктов ихнее блюдо не приготовишь”.
Алеша Прохоров уверял всех: шеф заранее знал, что скопировать “американку” не удастся, поэтому и не беспокоился.
Подобных легенд бытует немало, и никакие просчеты Картоса, никакие его ошибки не могли поколебать твердого убеждения в провидческом даре учителя. Что касается Джо, то его интуитивное чутье, иногда таинственно спасительное, почему-то никого не удивляло.
Несторы российской кибернетики сходятся на том, что лабораторию ликвидировали не случайно. Одни считают, что дело было в калькуляторах. Другие убеждены, что сорванный заказ – только повод. А причина в том, что Бухову было выгодно проглотить лабораторию. Третьи кивают на Устинова.
Все эти обстоятельства несомненно имели место. Но у общевидных причин были свои сокрытые причины, до них обычно не добираются. К тому времени, то есть к середине семидесятых, Картос уже явно не укладывался в существовавший порядок вещей. Слишком много глупостей творилось кругом – вместо серьезных научных работ стряпали никчемные диссертации, гнались за премиями, званиями. Картос ожесточился, давал безжалостные отзывы на работы других институтов, выступления его стали резкими.
С лабораторией поступили хитро – ее передали КБ. Почти полторы тысячи человек присоединили к маленькому КБ, появилось большое КБ, а лаборатории не стало. И сделали это в тот самый момент, когда Картос нашел-таки решение и все пошло, даже странно было, как это они раньше не сообразили. И ракетчики, которые любили Картоса, дали понять, что не в силах его отстоять. Генерал Колосков так прямо и сказал: плевать им на машину, если хочут власть показать.
Джо настукал на машинке своим ужасным слогом письмо Генеральному секретарю Брежневу. В нем он перечислил заслуги Андреа – первый в мире персональный компьютер, первое поколение управляющих машин, поколение запоминающих устройств, потенциометры… вертикальная интеграция… ферритовые пластины… создание центра… Надо создать условия, страна может наверстать отставание. Еще не поздно, повторял он, помогите…
Это было страстное, сумбурное, совсем не политическое письмо.
В поведении Картоса ничего не изменилось. Минута в минуту он появлялся в своем кабинете, снимал пиджак, надевал полосатую темно-зеленую куртку. Все так же регулярно они с Джо посещали библиотеку Академии наук, заказывали копии интересных статей. По-прежнему рукодельничал в своей маленькой мастерской. Выступил на семинаре о будущем кибернетики. Никто не помнит, чтобы он держался как обиженный человек. В тот день, когда лаборатории закрыли счет в банке, Картос явился к Бухову. Спокойно отсидел в приемной, дождался своей очереди, положил заявление с просьбой об увольнении. Судя по точности формулировок, оно было написано заранее.
Бухов поинтересовался, куда это он переходит. Картос спокойно ответил: никаких предложений у него нет, просто увольняется. Поняв, что это всерьез, Бухов разорался, наложил размашисто резолюцию: “Отказать!”
— Будешь как цуцик являться. Нас заявлениями не испугаешь. Думал, я перед тобой на задние лапки встану? На-кась! — И выставил шиш.
Картос терпеливо объявил: как только сдаст дела Зажогину, так и откланяется. Бухов рассвирепел:
— Ты что, с ума сошел? Под суд пойдешь! Не таким рога ломали!
— На суд я готов. Пожалуйста.
Через месяц он на работу не явился.
XXXIV
Люлька висела на высоте третьего этажа. Подштукатуренный петербургский дом начала века красили охрой, чтобы свежей и ярче выглядели белые лепные наличники. Маляр тщательно прокрашивал кистью барельефы. Красил и пел во весь голос, благо звуки скрадывались уличным шумом.
Весть о том, что Картос работает маляром, достигла Москвы. У Бухова состоялся неприятный телефонный разговор с инструктором ЦК. На самом-то деле он сразу же сообщил в Москву о выходке Картоса, но там теперь делали вид, будто это новость, и сердились, почему, мол, Бухов не принял мер. А что он мог сделать? Подать в суд ему же не разрешили.
— Это недопустимая демонстрация.
— Я ему передам ваше мнение.
— Вы свой юмор приберегите. Если иностранные корреспонденты пронюхают?
— Я могу с милицией договориться. Его возьмут.
Москва долго молчала.
— Тяжелая ситуация.
— Видите, не все так просто, — обрадовался Бухов.
— Это с вами тяжелая ситуация.
— Что же делать?
— Это ваш вопрос, вы и решайте.
Бригадир отказался спустить люльку, командный тон Бухова ему не понравился: “Дядя, орать на рабочий класс не надо”. И ощерился белыми крепкими зубами.
Из лаборатории приезжали, дабы удостовериться, до чего же довели их начальника. Женщины плакали. Образ Картоса окутался романтической дымкой. Недовольные во главе с Мошковым уверяли, что это акт беспомощности и упрямства. Картос, мол, принес лабораторию в жертву своей маниакальной идее самостоятельности. При виде Картоса, работающего в люльке кистью и пистолетом-распылителем, побеждало сочувствие.
Нина Федоровна, секретарь Картоса, побывала в бытовке во время перерыва. Бригада ела хлеб с колбасой и плавлеными сырками, стояли бутылки с кефиром рядом с морковью и зеленым луком. По ее словам, Андрей Георгиевич сидел в центре, рядом с бригадиром; прочитав письмо Бухова, попросил передать: если трест по настоянию начальства его уволит, это ничего не изменит, он пойдет в артель маляров, которые халтурят по квартирному ремонту, “хомут на свежую голову всегда найдется”.
Рассказы о Картосе-маляре до сих пор сохранились в объединении, вошли в фольклор вместе с его неуклюжими поговорками. Покажут при случае и дом, окрашенный им снаружи по фасаду, и лестничные пролеты.
Оказалось, что позиция, занятая Андреа, практически неуязвима.
Зашли в пивную на Большом. Пиво Картос любил. Взяли по кружке, уселись в полутемном углу за столик. Картонку “Стол заказан” Филипп Алиевич убрал. Держался он здесь по-хозяйски. Это был упитанный толстячок, большеголовый, с лицом бледным и длинным, как бы от тощего высокого человека. Правильные черты его были словно тщательно стерты, так, что не осталось ни красок, ни морщин. Одет человек был в когда-то хороший костюм и полосатую рубашку без галстука. Двигался Филипп Алиевич неспешно, увесисто, временами твердо придерживал Картоса за локоток.
Отпив полкружки, объявил Картосу, что в органах специально занимался его персоной, обрабатывая всю “прослушку”, так что материалом владеет. Теперь же его, Филиппа Алиевича, отстранили. Никаких сведений он разглашать не собирается, но может кое-что показать, так, мелочь, из частной своей коллекции, нигде не зарегистрированное, в порядке личной симпатии. Филипп Алиевич вынул из внутреннего кармана пухлый потертый конверт и положил его перед собой на чуть влажную пластмассу столика.
— У меня, как вы понимаете, естественное к вам чувство, столько лет были моим объектом, знаю про вас, можно сказать, весь интим, а в непосредственный контакт не вступал. Не положено. В первый раз выхожу на контакт. Даже странно. Вы знали, конечно, что за вами наблюдают. Мне казалось иногда, что вы меня чувствуете. У вас ведь никаких серьезных срывов не было. Очень вы аккуратно себя держали.
