— А твой Борисов, а лаборатория? — спросил отец. Андрей поднял голову, веки его нервно вздрагивали.
— Ну что Борисов? Что мы можем?
— Напиши в министерство, в ЦК, в газету… — Николай Павлович отстранил Андрея, встал, заходил по комнате молодым, быстрым шагом. — Мало ли куда обратиться можно. Придумать — это еще не фокус, ты вот сделай до конца. Ты добейся.
Андрей махнул рукой:
— Годы уйдут на это. Не понимаешь ты… Разве такую стену прошибешь?
— Трудов жалеешь?
— Трудов! — Андрей вскочил, пошатнулся, расставил ноги. Ноздри его широкого носа раздулись. — Я могу по восемнадцать часов в день, не надо мне выходных, не надо отпуска. Дайте только работать. Своим делом заниматься.
Приду я жаловаться в горком. Как им судить? Что у меня есть? — Он потряс руками. — Ничего у меня нет. На чем доказывать?! На пальцах?
— Когда тебе было пятнадцать лет, ты брался перевернуть науку. Помнишь с плитой дело? Нет, сынок, не под силу тебе, видать… Ты еще первый кусочек хватил, и уже не по зубам. Не можешь — отойди в сторонку и не путайся.
Слишком легко тебе все доставалось. Изнежился. В институт захотел — пожалуйста. В аспирантуру — уговаривали: подавайте заявление, Андрей Николаевич. В лабораторию пожелал — будьте добры. Гладенькая дорожка у тебя была. Так и думал по ней катиться? Ан, глядишь, — стукнули, и сразу авария.
Расхныкался. Слушать тошно.
— Так ведь несправедливо стукнули! — крикнул Андрей.
— Ты не кричи. Ждешь, чтобы тебе справедливость на блюдечке поднесли.
За справедливость надо драться. Ты народ винишь, ты себя вини, что не убедил их…
Снова Андрей был мальчишкой. Перед ним стоял не больной старик, о котором он привык заботиться, водить гулять, с которым всегда было некогда посидеть, а сильный человек, умница, много повидавший и испытавший в жизни, и ни смерть матери, ни болезнь, ни старость не сломили его.
Горячим туманом застлало глаза. Он не стыдился. Послушно, как мальчишка, позволил отвести себя к кровати. Так и заснул, не отпуская сухую, шершавую руку отца, совсем как в детстве.
Проснулся Андрей раньше обычного. Казалось, ночью в разговоре с отцом не было ничего решено. Несколько минут он продолжал лежать, проклиная опостылевшую лабораторию и самого себя за то, что она ему постыла. Вскочил, прошелся в трусиках, босиком по холодному линолеуму, распахнул окно.
Напротив девушка, стоя на подоконнике, протирала стекла и пела: Посмотри, милый друг, Как прекрасна весна на рассвете…
Вслед за взмахами ее руки по стеклу тянулся прозрачный блеск.
Славная вещь — утренняя гимнастика! Выгнуться, ощущая свое тело от подошвы до шеи. Раздуть легкие так, чтобы свежий ветер ходил в груди.
Почувствовать каждую свою клеточку. Крепкие у нас руки? Крепкие! Сердце?
Здоровое! Грудь? Широкая. Но мы будем еще сильнее. Пригодится.
— Ты чего это размахался? — Отец, улыбаясь, стоял в дверях. — Иди-ка сюда, — позвал он внучку. — Ты знаешь, как я этого мужчину вчера отлупцевал?
Пусть он тебе расскажет, А то ты думаешь — дедушка только грозиться умеет!
— Дядя Андрей, это правда? — вытаращив глаза, спросила Таня.
В семье Лобановых сохранилась прямота отношений, свойственная рабочим семьям, и поэтому грубоватое напоминание отца о вчерашнем не показалось Андрею бестактным. Клин вышибается клином.
— Это еще что, — Андрей рассмеялся и поднял Таню на руки, — когда мне лет четырнадцать было, вот тогда мне шибко от дедушки доставалось.
И он рассказал ей про случай с плитой, о котором ему вчера напомнил отец.
Они жили тогда на Днепрострое, в большом деревянном бараке. Кухня была общая, с длинной чугунной плитой. Первой обнаружила случившееся Мария Федотовна. Ей понадобилось снять с плиты сковородку. Она протянула руку и с криком отскочила от плиты. В течение последующих трех минут все женщины убедились, что на плите ни к чему нельзя прикоснуться. Кастрюльки, сковородки, миски — все было под током. Кто-то попытался вытащить свой чугунок палкой, чугунок опрокинулся, паром заполнило всю кухню. Женщины суетились и бегали вокруг плиты, где подгорали каши, выкипали супы, валил дым и чад.
— Я знаю, чьи это проделки! — кричала Мария Федотовна, подступая к Лобановой. — Это ваш хулиган!
— Конечно он, больше некому! Сколько терпеть эти безобразия! Называется — мать! — кричали хозяйки.
Они разгневанно обступили тоненькую, как травинка, женщину. Она и не пробовала защищаться. Единственно, с чем она не соглашалась, что он сделал это со зла. Но малейшее упоминание об Андрее только пуще распаляло женщин.
Они припоминали все беды, причиненные этим мальчишкой.
Это он устроил автоматическую защелку на дверях, которая испортилась как раз в тот момент, когда Николаевы спешили на поезд. Пришлось взламывать двери.
Это он придумал солнечный кипятильник и чуть не устроил пожар.
Это он пропускал какие-то радиоволны через кошку Марии Федотовны, от которых кошка взбесилась.
Вечером Николай Павлович по настоянию барака выпорол Андрея. Все пять семей остались в тот день без обеда.
Ночью Андрей пробрался на кухню и вытащил из-под плиты самодельный трансформатор. Ладно, оставайтесь со своими дровами и керосинками вместо высокочастотного нагрева. Задыхайтесь и мучайтесь. Раскаетесь когда-нибудь, да будет поздно. Люди отказывались от великого изобретения, они били и преследовали изобретателя. Он недавно читал о Галилее, и мысль, что судьбы их чем-то схожи, немного утешала его…
Припоминая сегодня об этом случае, так же как вспоминал вчера отец, Андрей незаметно присоединил свою нынешнюю беду к цепи уже прошедших бед, каждая из которых тоже казалась когда-то непоправимой.
На работу Андрей ходил пешком. Город, словно умытый чистым ночным воздухом, прибранный в ожидании наступающего дня, каждое утро встречал Андрея какой-нибудь новостью — то свежевыкрашенным домом, то книжными новинками в витринах, а то просто светом раннего солнца. Среди деловитой утренней толпы Андрей ловил лица, высветленные той же веселой надеждой на приходящий день, что жила в нем. Никто не знал, что принесет с собою этот день: может быть, он уйдет впустую; может быть, он кончится усталостью и огорчением; все может быть, но утром никто об этом не думает. Утро — это юность дня, оно полно замыслов и упрямых надежд.
Ах, Борисов, Борисов, разве я думаю сдаваться…
С утра по лаборатории пополз слушок, что, мол, план провалился из-за локатора: если бы Лобанов согласился пожертвовать локатором, то остальная тематика прошла бы. Борисов зашел к Андрею, плотно притворив за собою дверь:
— Тебе надо поговорить с людьми.
— О чем? Что надо выполнять этот навязанный нам план или что этот план никуда не годится?
Борисов засмеялся. Удивительное у него лицо: когда он смеялся, глаза почти закрывались, превращаясь в узенькие, мохнатые из-за длинных ресниц щелки. Когда он становился серьезным, глаза его делались большими, приобретали какое-то пытливое выражение.
— Расскажи им все, как было. Андрей нехотя согласился.
Слушали его молча, потом Кривицкий сказал, поскребывая жесткий подбородок:
