тесный союз с государством, благословлял солдат-христиан, которых судил военный суд за то, что они бросили оружие. Св. Мартин из Тура просил отпустить его из армии, потому что «Я солдат Христа, мне не позволено воевать». Когда он был обвинен в малодушии, говорят, ему приказали стоять во время боя перед строем, имея в качестве оружия только крест. Но затем, согласно легенде, враги немедленно сдались, так что этот жест оказался излишним.
Паулин, епископ Нолы, поддерживал эти аргументы против службы в армии, сравнивая ее с ношением доспехов Богом.
…Отвратись от этого мира и воинской службы, ведь библейские авторитеты утверждают, что друг этого мира — враг Господа. Солдат с мечом — это служитель смерти. Когда он проливает кровь — собственную или своего врага — это возмездие за его службу.
Он будет виновен в смерти, будь то его собственная смерть или его грех, потому что солдата на войне, сражающегося не столько за себя, сколько против других, либо побеждают и убивают, либо он сам побеждает и убивает. Он не может стать победителем, если первый не прольет кровь.
Для тех, кто защищал сотрясавшийся общественный строй, в этих строках нет и признака одобрения. Неизвестному автору книги О воззвании ко всем народам в пятом веке осталось выразить не только всеобщую веру в то, что варвары являлись орудием божьего наказания, но и надежду на то, что римские армии падут в борьбе против врага, чье «оружие не только разрушает мир, но и усиливает привлекательность христианства».
Когда такие взгляды высказывались священниками и богословами, трудно было ожидать, что их прихожане проявят большой энтузиазм по отношению к армии и ее задачам, какими бы важными они ни были; таким образом способность Империи противостоять своим врагам подрывалась. Пацифизм можно проповедовать только при отсутствии потенциальных внешних врагов, чем античный Рим не мог похвастаться.
Другая угроза лояльному отношению к защите государства была еще более коварной. Она исходила от Августина, обладавшего одним из самых мощных интеллектов своей и любой другой эпохи и оставившего нам многочисленные и содержательные сочинения. Нельзя точно сказать, был ли Августин пацифистом. Он указывал, что заповедь «подставь другую щеку» может рассматриваться только как метафора, поскольку буквальное ее восприятие может оказаться фатальным для благополучия государства. Он верил, что войны порой являются печальной необходимостью, и говорил, что в любом случае Иисус никогда не призывал солдат не служить и не сражаться. Нет, Августин отбивал охоту к государственной службе более коварными методами. Как монахи подрывали Империю своим физическим уходом из общественной жизни, так и он подрывал ее духовной изоляцией: государство, которому мы должны страстно служить, это не Римская империя, а некое идеальное, божественное общество.
Его работа Civitas Dei, переведенная как «О граде Божием», хотя это скорее означает «община» или «общество», является большей частью сочинением богослова, а не исследованием политика. Тем не менее содержательные страницы этой книги убедительно свидетельствуют о влиянии Августина на политические события того времени. Платон описал такой идеальный город — предшественник города Августина. Он был «возведен где-то на небесах», чтобы стать образцом для реальных общин на земле. Во времена поздней Греции философы-стоики воображали себе мир в виде единого общества, космополиса, который сам по себе является потенциальным Городом Бога на земле, поскольку каждый в нем обладает своей долей божественного разума. Затем и философ-мыслитель, Посидоний, использовал эту доктрину для обоснования преимуществ Римской империи, в которой он видел единственный реальный космополис.
Св. Павел также писал, что умы врагов Христа заняты земными проблемами, тогда как сторонники Христа на земле «в противовес этому являются гражданами небес». Он обосновывал необходимость подчинения людей земным властям тем, что они учреждены Богом, находятся у него на службе, так что те, кто восстает против них — выступает против божественной власти. В том же самом духе в Евангелиях записано многократно обсуждавшееся изречение Иисуса «Отдайте Кесарю кесарево, а Богу — богово.
После вступления на престол Констанция II его сторонники были уверены, что слова Иисуса и Павла, требовавшие покорности земным властям, стали особенно уместными, потому что единство божественного и земного, провозглашенное По-сидонием, начало действительно осуществляться под покровительством правящего императора. Затем Феодосии I, установив всеобъемлющий союз между государством и церковью, казалось, завершил этот процесс, а официальная доктрина теперь утверждала, что служение христианскому правительству есть служение Богу.
Но когда Аларих в 410 г. разграбил Рим, волна пессимизма нахлынула на отношения между церковью и государством, и это нашло отражение в размышлениях Амвросия, Иеронима и Августина. Это уныние основывалось на определенных отношениях, установившихся в античные времена. В частности, была широко распространена языческая доктрина, в соответствии с которой мир, такой далекий от концепций прогресса того времени, все больше удаляется от Золотого Века прошлого в направлении Железного Века настоящего с неминуемой катастрофой в будущем. Такие доктрины, которые хорошо согласовывались с христианскими взглядами на день Страшного суда и Божьего наказания, позволили, например, Амвросию обосновать крайне неблагоприятную точку зрения на условия и перспективы развития Римской империи. После битвы под Адрианополем он объявил об «уничтожении всего человечества и конце света, а затем, в 386 г., он написал: «Болезни распространяются, время движется к концу. Наступают сумерки мира». Он рассматривал христианство, как хлеб на корню перед наступлением зимних морозов, и, как объявил один из его последователей, приближающемуся концу света будет предшествовать конец Рима.
Если уж считать римлян, выражавших ультра-оптимизм, болтливыми глупцами, то было бы сверхкритично осуждать их тогда, когда они выражали глубокий пессимизм. И, конечно, необходимо сказать вот что в оправдание их мрачного настроения. Воздух вокруг был буквально пропитан ощущением приближения ужасных неприятностей. Однако полезные планы наведения должного порядка вряд ли возникали в большей мере среди христиан, нежели среди язычников.
Этот мир неконструктивного мышления и взорвал Аларих в 410 г. Почти за сто лет до этого христианский писатель Лак-танций заявил, что падение столицы Империи будет означать конец света, а теперь, после нападения Алариха, казалось, что оба этих события произойдут в одно и то же время. И хотя, в действительности, вестготы оставались в Риме только три дня и нанесли куда меньший ущерб, чем этого можно было ожидать, удар, который получил Вечный Город, навел страшный ужас как на оптимистов, так и на пессимистов.
Иероним, хотя и в далеком Вифлееме, воспринял все эти события, как и другие современники, очень тяжело. Предыдущие вторжения Алариха уже наполняли его самыми мрачными предчувствиями, а теперь, после разграбления города, он, почти уверившись в справедливости самых черных предсказаний, в отчаянии писал своим друзьям, что действительно наступает конец света.
…Я едва осмеливаюсь говорить, пока не получу более определенные сообщения. Я разрываюсь между надеждой и отчаянием, мучимый ужасными вещами, которые происходят с нашими друзьями. Но теперь, когда наш славный Свет Мира разграблен и осквернен; теперь, когда в связи с событиями в этом городе весь мир столкнулся с опасностью полного уничтожения, «Я потерял дар речи, я унижен и не могу говорить даже о добром».
Через три года он снова возвращается к той же теме.
…Ужасные новости приходят к нам с Запада. Рим взят штурмом. Люди спасают свои жизни ценой золота. Их ограбили, а теперь травят со всех сторон, так что, расплатившись своим добром, они будут платить теперь самой своей жизнью.
