Константин развел руками, — нарисуем, не переживай, нарисуем. Ты бы видел мою племяшку — настоящая художница, расскажешь ей, что надо, она вмиг изобразит. Не запрещается детям иконы рисовать?
— Нет, Костик, не запрещается. Наверное, есть в этом даже какая-то святость, детская непогрешимость, маленький ангел создающий икону…
Отец Павел, в миру Григорий Иванович, откинулся в широком, но не очень удобном самодельном кресле. Оно протестующее заскрипело, но выдержало. Он часто предавался воспоминаниям о последних дня и о первых. Но период ДО стирался из памяти с пугающей быстротой, многие детали исчезали, покрывались туманом — мутной пленкой, которую с каждым днем становилось все труднее преодолевать.
Однако начало нового мира он помнил в мельчайших подробностях. Странная ты штука, человеческая память… Священник пристально всматривался в неясную картину на противоположной стене. Ангел все-таки создал свою икону, пусть детскую, наивную, но икону, настоящую, священную. Икону подземного мира. Так, Господи, тебя еще никто не изображал. Надеюсь, тебе понравилось. Иначе, зачем ты, Боже, забрал себе столь юное существо? Она ведь сейчас рядом с тобой, да? Остролицый, кудрявый ангелочек с грустными карими глазами…
Они дошли тогда до Уральской. Попали в эпицентр гражданской войны и, чудом избежав смерти, пробились до Машиностроителей. Местный комендант, а теперь и большой друг всей Динамо, снарядил путешественников настоящим сокровищем — двумя автоматами Калашникова и четырьмя рожками патронов.
Когда все кончилось, Михалыч послал коменданту Машиностроителей целый арсенал разнообразного оружия и множество других подарков. Тот отказался от всего, забрав только одолженное, «благо негоже разбазаривать имеющееся, но и обогащаться за счет ближних своих тоже не след».
«Хороший мужик», — священник заулыбался добрым воспоминаниям, — «и с хозяйством ладит, повезло станции».
Спустя несколько месяцев отец Павел совершил до этой станции еще одно путешествие (про себя он называл его «паломничество») и несколько недель к ряду проводил церковные службы, крещения, отпевания и даже исповедовал. Это не было возвратом долга, скорее веление души. Ведь именно здесь Господь вложил в руки своих верных слуг священное оружие… и доверие было оправдано.
«Эх, Михалыч, одолели мы с тобой супостата. Подло конечно, из-за угла, из-за спины. Да только кто нас теперь осудит… вдвоем против банды упырей, хмырей и соленых хряп… Спасли Динамо, большего спросу с нас и нет».
Священник встал, поправил на себе рясу, натянул на голову клобук, перекрестился и торжественным неторопливым шагом отправился отпевать безвременно усопших рабов Божьих — преподавателя Ивана Леонидовича Круглова и повариху Галину Александровну Лушко. Третьего свежепреставленного — дозорного Рустама с непроизносимыми фамилией-отчеством — единоверцы-мусульмане забрали себе.
Константин Михайлович — с самого утра хмурый и раздраженный — нервно барабанил костяшками пальцев по деревянной поверхности письменного стола. Хотелось напиться и не ходить ни на какое отпевание. Видеть кого-либо не хотелось абсолютно, участвовать в многолюдном официальном мероприятии — тем более.
Конечно, погибшим нужно было отдать последнюю дань уважения, особенно Ивану Леонидовичу. Плевать на невменяемого Хохла, хрен с криворукой дурой Галей, но Круглова надо проводить.
Но как же не хочется… Люди будут смотреть на него, в каждом взгляде видеть испуг и растерянность, и читать единственный вопрос — «как же мы теперь без Леонидыча?». Этот взгляд комендант уже три дня видел в отражении собственного зеркала… Что мы теперь будем делать? Что будет с Динамо?
«Откуда я знаю, что будет с Динамо!!!», — неожиданно в голос закричал Ивашов и сам испугался хриплого, надтреснутого крика. «Давай устрой еще истерику, беснующийся комендант — это сейчас самое „лучшее“ для станции»…
Выпить бы… успокоить нервы, снять хоть немного напряжение… да уж, пьяный комендант наверняка развеселит почтенную публику на нудных похоронах. «Пьяный комендант-комедиант» — так звучит еще лучше…
Зачем он вообще взялся за эту работу… не работу, бесконечную каторгу без перспективы покоя и отдыха, и впереди только череда бед и страшных напастей, смертей, тяжелых болезней, увечий и людской деградации… если станцию не убьет вялотекущая тупая война с Площадью 1905 года, то это сделают мутанты, не добьют мутанты, значит изведут вирусы, не справятся вирусы, сдохнем сами от голода, благо запасы консервов отнюдь не бесконечны, а может еще раньше из строя выйдут генераторы или фильтры для воды и воздуха. Ради чего всё? Немного оттянуть смерть жалких остатков человечества? А смысл? Чтобы перебить друг друга за последние крохи еды и питья? Что не доделал оружейный плутоний, мы исправим собственными руками… Пусть это будет не завтра, но все равно будет. Неизбежно. Нам нельзя на поверхность, а внизу мы долго не продержимся…
Да, сейчас за нами с отцом Павлом авторитет, динамовцы прекрасно знают и помнят, как мы перебили банду полицаев, да, мы накормили и напоили станцию, обогрели, создали пусть минимальные, но все же условия для жизни. Церковь, школа, больница, детский сад, театр, библиотека… все это забудется в один миг, стоить пропасть электричеству или засбоить сложным системам фильтрации. Был жив Леонидыч — была и надежда — он всё исправит, починит, придумает, сообразит, объяснит, научит… А теперь только страх и ожидание худшего…
«Отличный я руководитель», — Ивашов до боли закусил нижнюю губу, — «паникер и тряпка!». Они все ждут от меня чего-то, смотрят с надеждой… а мне на кого надеяться? В чьи глаза мне заглядывать с немой мольбой?! У Гришки хоть Бог его есть, а я один…
Вместо вожделенной самогонки комендант налил себе остывшего чая, отхлебнул немного и брезгливо поморщился, — «ну и дрянь мы здесь пьем, надо будет людям настоящего чая со склада выдать, пусть порадуются». Незаметно для себя он приосанился, в глазах растаяла растерянность, боль ушла, а глубокие морщины на бледном лбу разгладились и исчезли. Когда пришел заместитель, комендант был как всегда спокоен, собран и деловит.
Люди… божьи создания или не менее божьи твари? И твари, и создания, и «медиумы» — те, что посредине. Люди разные. Но все веруют. В Бога. Правда не единого. Кто в Иисуса, кто в Аллаха, кто в Будду, кто-то в Деньги, в Природу, Панспермию, Олимпийцев, Иегову… Особой любовью пользуется вера в Отсутствующего Бога или Бога, которого нет. Верят и в Черта, Диавола, Генсека и Большого Брата, Сатану и Демократию. Многогранна вера и неотделима от человека. Только Боги меняются, а вера всегда здесь, всегда держит под ручку своего человечка, всегда ведет его, всегда указует путь…
Однако человечек, мня себя существом свободным и независимым, всегда чует плотную опеку «указателя пути» и, как водится, бунтует. Когда открыто, когда исподволь. Как ребенок, которого глупый, по мнению ребенка, взрослый тащит в противоположную от парка развлечений или магазина игрушек сторону.
Веру побороть нельзя, как нельзя побороть собственное сердце. И то, и то другое можно гнобить, отравлять, уничижать, но результат для «победившего» всегда один — смерть. Ибо нет жизни без веры, нет её и без сердца. Нечему качать кровь, нечему наполнять душу… А смерть — это не победа…
Не справляясь с верой, хитроумный человек выбирает более слабого, как ему кажется, врага — Бога. Его всегда можно отринуть, низвергнуть, перейти в иную религию, проклясть и предать забвению. Ведь Бог — только предмет и символ веры, а с символами мы, люди, всегда умели управляться… Ты знаешь об этом, город Екатеринбург, рожденный в России, знаешь и ты, Свердловск, дитя Советского Союза, и оба вы, почившие уже в другой стране, знаете цену символам…
Борьба с Богом — сродни спортивному состязанию. «Я стану сильнее тебя, попру своими ногами…». А если не сильнее, то хотя бы убегу от тебя прочь, вырвусь из-под ненужной опеки. «Я БУДУ САМ ХОЗЯИНОМ СВОЕЙ ЖИЗНИ!!!».
И мы/они победили. Вырвались. Освободились. Теперь мы — САМИ. Мы закрыли небо ядерной
