хирурга, со слезами в вечно грустных глазах, вырезающего безжизненный плод из чрева матушки Земли? Нет здесь Бога, нет! А может никогда и не было».
«Я не распоряжаюсь чужими жизнями», — ярость, внезапно родившаяся в Голосе, так же внезапно сменилась отстраненным равнодушием. «Моя задача — сортировать души, направлять их уготованной дорогой. Но эту дорогу каждый мостит себе сам…
Вот взять твоих знакомцев — бабу Галю, хохла и преподавателя — Ивана Леонидовича…»
— Ты их знаешь? — удивился сбитый с толку Ремешов.
«Всякая „освободившаяся“ душа стремится — волей или неволей — на ГЕО. Они были здесь. Иван… Леонидович оказался очень приятным собеседником».
— И куда ты его отсортировал?
«Дурацкое слово — сортировка… Только что „играл в Бога“, а теперь опустился до Сортировщика», — в голове Корнета раздался смешок. «Твои товарищи пошли разными дорогами. Хохол — как и положено редкостной гниде — тупой и безмозглой — на Бажовскую. Иван Леонидович ушел так никогда и не вырытыми тоннелями Калиновки, а баба Галя…»
Корнет не сдержался и перебил:
— Я слышал про Калиновскую линию, однако…
«Она была самостоятельной, состояла из нескольких станций на северо-востоке города и когда-то должна была влиться в общую сеть через Театральную и Геологическую».
Голос замолчал на несколько секунд.
«Тоннеля нет. Прорыть не успели. Хотя сама ветка существует — её ведь начали отстраивать с конца, так сказать, с Калиновки. ДО функционировало станций пять или шесть. Чуть-чуть не добрались до Геологической — всего пару остановок…
Дело не в этом, Сережа. Светлые души идут путями, которых нет. Такова их участь».
Ремешов размышлял несколько минут в полной тишине, наконец нашел нужный вопрос:
— Что там? Что в этих несуществующих туннелях и что за ними? Куда идут… светлые души?
Голос звучал задумчиво: «Я вижу отражение спокойствия и мира. Но это лишь отблески, а возможно — тени. Только намеки. Штрихи и контуры… В моих силах попасть туда, уйти вместе с другими, познать… Я боюсь, что не захочу вернуться».
— Что тебя держит здесь?
«Этот мир и так забыт и заброшен всеми. Не хочу уподобляться… не хочу играть в Бога».
— А Бажовская, ты видишь её?
«Если долго всматриваться в бездну, то она начинает всматриваться в тебя», — процитировал Голос. «Бажовская доступна мне… почти на расстоянии вытянутой руки. И путь до нее проделать гораздо проще, чем до Калиновки, ты уж мне поверь. Вот только в данном случае, боюсь — НЕ СМОГУ вернуться… Не стоит шутить с тьмой».
Корнет неожиданно вспомнил о своей спасительнице — бабе Гале:
— А что с нашей поварихой…
«Не так черна, чтобы принадлежать Бажовской, но и света в её душе немного. Пришлось найти ей достойную „работу“», — Голос смеялся. «ГЕО — мертвый мир. Здесь нет места живым. Однако непрошенные гости довольно настырно пытаются нарушить уединение этой станции. Теперь проход между Площадью и ГЕО будет охранять кикимора — существо не особо опасное, но на вид чрезвычайно злобное, к тому же жутко сварливое. Надеюсь, она многих отпугнет».
В голове Корнета слышался уже не смех, а настоящий хохот. Хозяин станции потешался от души.
— Она спасла мне жизнь, — тихо, почти шепотом проговорил Сергей.
«Это мы с тобой и должны выяснить. Как бы то ни было, баба Галя нашла себя и вполне довольна. Я не шучу. У каждого свое призвание, своя судьба. Есть „коктейли“, где добро и зло намешаны столь густо и тесно, что не остается никакого смысла разделять их и оценивать чего в пропорции больше. Создания из света и тьмы». Каким-то образом Корнет почувствовал, что Хозяин улыбается. «Интересный такой зверек ваша повариха. Самобытный».
Сергей рассмеялся, но тут же серьезно добавил:
— Разве не все люди — «коктейли»? Мне не приходилось встречать ни абсолютного зла, ни воплощенной добродетели.
Голос вздохнул. «Зато мне многое пришлось повидать. Есть чистые ангелы — дети. А есть концентрированная, лютая злоба. Хохол ваш отличный пример. Упыри, которые Динамо первоначально захватили, помнишь их? Какой там коктейль? Смесь дерьма с дерьмом.
Всё дело в свете. Он есть в каждом. Дети буквально излучают его — маленькие звездочки. Со временем многие тускнеют, некоторым удается выкорчевать из себя свет с корнем, под самое основание. Это легко. Тяжело сохранить чистоту и яркость хрупкого огня…
Такие, как ты, Сережа, способны разжечь целый костер. Боль, утрата, ощущение несправедливости и обреченности, помноженные на яростно сильный, выжигающий свет… лучших дров для настоящего пожарища не бывает. И пожар этот способен пожрать самого себя и не пощадить других. Ты пылаешь и в адском мареве не видишь ничего. Истинный огонь должен освещать. Должен уничтожать тьму…
Боюсь, что твое пламя сжигает любимого Настей Корнета. И порождает тьму».
На станции установилась тишина. Тяжелая, обвиняющая. Гнетущая.
— Ты ведь не Сортировщик, правда? Судья, да? Обвинитель? И Палач? — Ремешов говорил спокойно и уверенно. Без звенящих эмоций и дрожи в голосе.
«Ты забыл про Дознавателя… Против тебя выдвинуто очень серьезное обвинение. Выдвинуто твоими же товарищами. Живыми и мертвыми. Нам предстоит узнать правду».
Ремешов поднял голову и сказал, обращаясь куда-то в бетонную высь:
— Знаешь, Судья, мне не страшно. Я понимаю, что должно — но не страшно. Честно. Ни на грамм. Может ты и прав на счет огня… душа выжжена, я не чувствую… её нет, только пепел. И страх выжжен. И все желания. Я даже умереть больше не хочу. Молил о смерти, днями и ночами молил, каждую минуту… А теперь всё равно. Только скажи — когда убьешь меня — я смогу увидеть своих… детей? На один миг… Я прошу… Пойду хоть на Бажовскую, хоть к Калиновке, зубами прогрызу тоннели… Один миг, всего одно мгновение…
Люди. Хрупкие создания — слабая физика, тонкая, слишком тонкая психика. Медуза на просвет — безвольное тело, прозрачная душа. Создатель, разве тебе не жалко нас? Бросить и растоптать…
Мы всегда были такими… беспокойными, ищущими, злыми, как дети, любящими, как старики… Мы не взрослеем, да? Идут тысячи и тысячи лет, а человек не меняется. Камень сменяется топором, топор автоматом, автомат — ядерной боеголовкой. Заемное могущество — ведь так? Ты разочаровался? Наделил нас любовью, вложил добро и свет, а на выходе получил безумную обезьяну с томагавком? Это Тебя бесит?! Дитя получилось не очень… Урод, без конца требующий внимания и жалости. Наши вечные мольбы, напитанные низменными желаниями и плохо скрываемой скверной, иссушили Твой слух, бесконечное насилие — высушило слезы и ранило глаза? Ведь так? Твой рот закрыт презрительной гримасой, а взгляд стыдливо отведен в сторону. Твоя длань больше не коснется наших душ, а благодать навсегда покинула черствые сердца?
Да только сердца-то не черствые… Страсти, огонь, любовь. Пороки и небесный трепет, грязь и святость, жестокость и безграничное — до самопожертвования — милосердие. И вера… Ты ведь чувствуешь её до сих пор?
Я никогда не верил в Тебя. Даже не то что не верил, не думал о Тебе. Тебя не было в моей жизни. Жизнь была, а Ты — нет. Стоило миру перевернуться, а жизни вытечь по капле, как я узрел Тебя… уходящего, покидающего… И верить стало не в кого.
Тебя не было в моей жизни, нет Тебя и в смерти. Почему я должен отвечать измученному, израненному, лишенному всего человеку на вопросы, адресованные Тебе? Почему я должен судить его — за Тебя? Я снова хочу быть тем несчастным, провалившимся абитуриентом, для которого самым страшным испытанием были вступительные экзамены. Ты кинул на мои плечи страшную ношу! За что я проклят, за что так жестоко наказан?
