его штанах. Традескант лежал за пределами разума, за пределами ощущений, неподвижный под прикосновениями Бекингема.
Тот гладил его тело, чувственно и легко, а потом прижался к теплой груди Джона лицом, холодным как лед. Его рука ласкала член Джона, двигаясь с плавной уверенностью. Традескант ощутил желание, незваное, неожиданное, поднимавшееся в нем, как неуместная тяга к мечте.
Фонарь качался и подскакивал; Джон вел себя как хотел его хозяин, поворачивался по команде Бекингема и наконец лег лицом вниз и раздвинул ноги. Когда пришла боль, она была резкой и глубокой. Омывающая боль страсти. Боль, которую он приветствовал, которую призывал и жаждал. А потом все изменилось, превратилось в сокровенное и оттого ужасное удовольствие, в покорность и проникновение, во вспыхивающее желание и потрясающее удовлетворение. Джон словно понял пылкую скорбь и страстное вожделение женщины, принимающей в себя мужчину, понял, как, уступая мужчине, женщина становится его госпожой. Застонал он не столько от боли, сколько от глубинной внутренней радости и чувства разрешения, которых никогда прежде не испытывал. Как будто, прожив жизнь, он наконец осознал: любовь рушит его собственную сущность, его любовь к Вильерсу уносит их обоих во тьму и тайну, прочь от них самих.
Когда герцог скатился с него и затих рядом, Традескант не двигался, скованный глубочайшим удовольствием, которое показалось ему почти священным. Он словно приблизился к чему-то сродни любви к Богу, к чувству, которое потрясает до самого основания, которое загорается, как пламя в ночи, и способно испепелить человека, изменить его так, что мир никогда не станет для него прежним.
Бекингем спал, а Джон лежал без сна, оберегая свою радость.
Утром они вели себя как ни в чем не бывало — старые друзья, братья по оружию, товарищи. Бекингем отбросил часть своей меланхолии. Он навестил раненых офицеров, вместе с корабельным интендантом проверил припасы и помолился с корабельным священником. На трапе к герцогу обратился человек с усталым лицом, и Бекингем улыбнулся ему своей очаровательной улыбкой.
— Мой капитан был убит у меня на глазах, — сообщил человек, — утонул, упав с настила при отступлении.
— Сожалею, — ответил Бекингем. — Мы все потеряли друзей.
— Я лейтенант и ждал повышения. Могу я считать себя капитаном?
Румянец и улыбка исчезли с лица Бекингема.
— Торопитесь примерить сапоги погибшего?
— Вовсе нет. Просто у меня жена и ребенок, мне нужен хороший заработок и пенсия, если я погибну.
— Не подходите ко мне с такими вопросами, — воспылал Бекингем внезапным гневом. — Кто я вам? Простачок, которому можно надоедать?
— Вы лорд-адмирал, — резонно напомнил лейтенант. — И я прошу вас утвердить мое повышение.
— Пошел к черту! — крикнул Бекингем. — Четыре тысячи прекрасных воинов погибли. Ты что, решил получить и их деньги тоже?
Герцог бросился прочь.
— Это несправедливо, — упрямо пробормотал лейтенант.
Приглядевшись к нему, Джон воскликнул:
— Это вы удержали меня на настиле!
— Лейтенант Фелтон. Должен быть капитаном. А вы вытащили меня из моря. Благодарю вас.
— Я Джон Традескант.
Фелтон окинул его внимательным взглядом.
— Человек герцога?
Традескант ощутил быструю вспышку гордости от того, что является человеком герцога во всех смыслах. Человек герцога всем своим существом.
— Он обязан меня повысить. Передайте ему, что я должен быть капитаном.
— У него сейчас очень трудное время, — отозвался Джон. — Поговорю с ним позже.
— Я честно служил ему. На службе смотрел в глаза опасности и болезням. Разве я не достоин вознаграждения?
— Поговорю с ним позже, — повторил Джон. — Как ваше имя?
— Лейтенант Фелтон. Я не жадный человек, просто требую справедливости для себя и всех остальных.
— Я подойду к его светлости, когда он успокоится, — пообещал Джон.
— Хотел бы я иметь такую возможность — отказываться от своих обязанностей, когда у меня нет настроения, — заявил Фелтон, глядя вслед адмиралу.
Джон послал матросов ловить рыбу и к вечеру смог предложить Бекингему блюдо скумбрии. Когда он поставил поднос, Бекингем лениво промолвил:
— Не уходи.
Джон ждал у двери, пока Бекингем молча ел. Казалось, весь корабль погрузился в тишину. Закончив обедать, герцог встал из-за стола и распорядился:
— Принеси мне горячей воды.
Традескант отнес поднос на камбуз и вернулся с кувшином нагретой морской воды.
— Извините, только соленая, — сказал он.
— Без разницы, — махнул рукой Бекингем.
Он снял льняную рубашку и штаны. С полотенцем в руках Традескант наблюдал, как герцог моется и мокрыми пальцами расправляет свои темные кудри. Он встал, и Джон завернул его в простыню. Потом Бекингем лег на кровать, на расшитое алое покрывало, все еще обнаженный. Традескант не мог отвести от него глаз: герцог был прекрасен, как статуя в садах Нью-Холла.
— Хочешь снова спать здесь? — поинтересовался его светлость.
— Если вам угодно, милорд, — ответил Джон, стараясь не выказывать надежду.
— Я задал тебе вопрос: чего
Джон замешкался.
— Вы мой господин. Вы должны приказать.
— Но что ты сам об этом думаешь? Желаешь остаться здесь, как прошлой ночью? Или пойдешь в свою постель? Ты волен делать так, как считаешь нужным, Джон. Я не принуждаю тебя.
Традескант поднял глаза на порочную улыбку герцога и почувствовал, как запылало его лицо.
— Я хочу вас, — признался Джон. — Хочу быть с вами.
Бекингем вздохнул, словно освободился от какого-то страха.
— Как мой любовник?
Джон кивнул, осознавая всю глубину греха и страсти, будто грех и страсть едины.
— Унеси кувшин с тазом и возвращайся, — велел герцог. — Желаю сегодня ощутить любовь мужчины.
На следующее утро они заметили вдали Корнуолл; осталась лишь одна ночь до прибытия в Портсмут. Джон ожидал, что его прогонят, но после того как священник прочитал вечерние молитвы и покинул каюту, Бекингем поманил его пальцем. Традескант запер дверь и провел ночь с герцогом. Они изучали тела друг друга, как новички в деле страсти. Кожа Бекингема была гладкой и мягкой, но мускулы твердыми от верховой езды и бега. Джон стыдился седых волос на груди и мозолистых рук, но вес его сильного тела заставлял более молодого мужчину стонать от наслаждения. Их губы сливались в поцелуе, они медлили, исследовали, пили влагу изо рта друг у друга. Они боролись друг с другом как воины, как спаривающиеся животные, испытывали на прочность, не щадя друг друга и не предаваясь сентиментальностям, но в основе сохраняя неуправляемую нежность варваров, пока Бекингем не прошептал, задыхаясь:
— Больше не могу ждать. Я так хочу этого.
Он открылся Джону, и они разом упали в темный мир боли и наслаждения, пока боль и наслаждение не слились в одно и тьма не стала полной.
