спокойно. Он шепчет:
– Терри, прости меня за эти слова, ты прекрасно выглядишь, честное слово. Пожалуйста, останься со мной на эти выходные. Останься, Терри, ты нужна мне.
Она молча дожидается, когда он отпустит ее. Потом садится в машину со словами:
– В другой раз, Макс. Меня ждет мама.
И она выезжает за ворота дома, одетая именно так, как хотел ее любовник, обнаженная и готовая ко всему под холщовой тканью рабочего комбинезона.
Ровно в шесть (к чертовой матери все эти 18.00, ненавижу электронные часы) она подъезжает к многоуровневой стоянке, выяснив на въезде, что Чарли зарегистрировался здесь двумя минутами раньше. Она успевает заметить его машину и паркует свою на соседнем месте. Она вспоминает его последние слова: «Хочу, чтобы на тебе был только рабочий комбинезон и больше ничего, ладно?»
Легкая улыбка появляется на ее лице. «Ладно», – шепчет она, легко сбрасывает туфли и выходит из машины. Она быстро пересекает холодное пространство, отделяющее ее машину от красного двухместного кабриолета, чувствуя босыми ногами прохладу бетонной поверхности и слегка мандражируя. Стоянки – безлюдные места, унылые склады для машин, средоточие самого разнообразного зла. Но Чарли распахивает перед ней дверь, она проскальзывает в убежище, кажущееся ей безопасным, дверь закрывается, и они приветствуют друг друга поцелуем. Его руки легкими прикосновениями обегают все ее тело. Она шепчет:
– Я такая, как ты просил.
– Отлично, – говорит Чарли, отстраняясь на мгновение.
– Куда ты меня везешь?
– Пока никуда.
Он тянется через салон и задергивает шторки на всех окнах. Тусклый красный свет проникает в машину через лобовое стекло, делая загорелое тело Роскошной совсем шоколадным, а ее белые штаны – розовыми. Высокие спинки сидений покрыты тонким мехом, он откидывает их. Надеюсь, тормозной рычаг как-нибудь отвинчивается или отодвигается в сторону, и ничто не мешает ему теперь обнять ее, расстегнуть все застежки, выпустить на волю ее и т. п. Собираюсь ли я подробно описывать их любовную сцену? Разумеется, нет.
Должно быть, тысячи людей получают удовольствие, рисуя в своем воображении, что рты, руки и половые члены вытворяют с другими ртами, грудями и половыми отверстиями, ведь не зря длинные описания этих действий заполняют страницы журналов, в изобилии представленных на привокзальных книжных лавках. Меня поражает, насколько простодушно и неинтересно все это выглядит, примитивная поверхностная анатомия. При этом я убежден, что самое великое и важное благо, которое можно себе вообразить, – это двое, чувствующие себя в безопасности, в уютной домашней обстановке, где они могут отдать друг другу свои тела, насладиться друг другом без спешки, беспокойства и жадности. Однажды мне довелось заниматься любовью именно так в течение часа, даже больше, после чего я уснул, а проснувшись, опять растворился в любви. Я так отощал, что мать, встретив меня на пороге, внимательно и долго смотрела на меня, а потом спросила, не играл ли я в футбол. Я ответил «нет», она опять пристально посмотрела на меня и сказала: «Ну ладно. Только прошу тебя, поосторожнее». Больше мы не возвращались к этой теме. Поэтому, читая разнообразные физиологичные описания, я оказываюсь совершенно оторван от своих любимых ощущений. В этой кровати, не то в Селкерке, не то в Пиблсе, я нахожу свое единственное развлечение в придумывании сексуальных конфликтов между самодовольными суками и подлыми интриганами, похотливыми сутенерами и их рабынями. Но мне совсем не скучно, и я не слишком возбуждаюсь, когда представляю себе, как Чарли занимается любовью с Роскошной в своей красной пещере для свиданий. Точно так же мы занимались любовью с Хелен в первые годы нашей семейной жизни. В последние две недели великолепного лета, которое было для нас таким насыщенным и удивительным, что ни один миллионер, президент или король даже помыслить себе не может, я любил Хелен пугливо и стыдливо, едва прикасаясь к ней при этом. Невероятно, но, оказывается, она осуждала меня. Однако и после того, как она пришла в мой дом, после угроз, притворства, фальшивых улыбок и фальшивых слов, когда мы лежали бок о бок в кровати, освященной и одобренной Церковью, я по- прежнему не мог дотронуться до нее. Иногда я обнимал ее рукой за плечи, испытывая чувство одиночества и жалости к нам обоим. Мы оба оказались жертвами сложного фокуса, который не был никем специально подстроен. Но я не мог и ни за что не стал бы предлагать ей заняться любовью, пока наконец не получил от нее знака, что она сама этого хочет, и тогда я поднялся и стал ласкать ее, представляя ее сгорающей от вожделения, и я вошел в нее мстительно, вошел своим пенисом, который казался мне не то жезлом, не то раскаленной кочергой. Допустим, Роскошная так устала от робких нежностей своего мужа, что твердый жезл или раскаленная кочерга Чарли – это как раз то, что ей нужно. Она принимает его в себя дважды, потом засыпает в его объятьях, прошептав: «М-м-м, как мне это было нужно, милый. Если бы ты знал, какой ты замечательный!»
Мне казалось, что Хелен получала удовольствие именно от таких занятий любовью. Все заканчивалось довольно быстро, но после этого она крепко держала меня внутри. Иногда соитие придавало мне столько сил и надежды, что я вставал, одевался и выходил на темные улицы, мечтая о том, как я устрою свою жизнь. Не уйти ли мне от нее? Не эмигрировать ли? А вдруг я смогу найти женщину для занятий любовью, которую буду уважать и которая будет уважать меня? Бывало, что после тяжелого дня совокупление приятно опустошало меня, и я лежал потом в объятиях Хелен, рассуждая, что жизнь моя, в общем-то, совсем недурна. А однажды я вернулся домой вечером и обнаружил на столе в гостиной пачку садомазохистских журналов – «Жадные удавки», «Шлюхи за работой» и тому подобных. Наверное, я покраснел. Кровь прилила к лицу. Хелен произнесла:
– Это было у тебя в столе. Я не собиралась шпионить, просто искала чистый конверт. Если ты хотел это спрятать, надо было закрыть ящик стола на ключ.
Я пробормотал:
– Да, надо было закрыть.
– А зачем ты их купил?
– Они мне помогают.
– В чем?
Мне не хотелось говорить с ней про мастурбацию. Хелен было достаточно секса два-три раза в неделю, а мне он был нужен чаще. И я сказал:
– Они помогают мне, когда я с тобой.
– Каким образом?
– Помогают кончить. Эякуляция, понимаешь?
После долгой паузы она грустно произнесла:
– Ты меня не любишь.
– Я люблю тебя больше всех на свете!
– Но когда мы занимаемся любовью, тебе необходимо представлять, что ты вытворяешь со мной все эти мерзости.
– Это… только шутки ради.
– Пойду выпью чаю.
Она вышла из комнаты. Я отнес журналы в мусорный бак и сжег их там на старых бутылках и картофельных очистках. Я понимал, что она видит все это из кухонного окна. Впоследствии, когда я купил себе новые, я тщательно запирал их в ящике стола. Но с того дня мы больше не занимались любовью на протяжении девяти лет. Почему? До тех пор ей нравилось заниматься со мной любовью, мне никогда не приходилось принуждать ее. Может быть, она была шокирована, узнав, что мой проворный жезл оказался совсем не таким уж выдрессированным зверьком, каким она его себе представляла.
А может быть, ей казалось, что она имеет надо мной полную власть. Определенно, ей не нравилось чувствовать себя подчиненной. И мне не нравилось.
Ненавижу чувствовать себя подчиненным Роскошной, ублаготворенной жезлом, лежащей в ленивой полудреме, когда Чарли поднимает свое сиденье, накрывает ее пледом и говорит:
