1982, Жанин

Я был ошарашен.

– Почему?

– Ты когда-нибудь слышал, как они говорят?

Что я мог ответить? Я ведь был ребенком и слышал только их разговоры о детях, мужьях, рецептах, нарядах и любовных историях из дамских журналов. Меня совершенно не интересовало, о чем они там говорят, их голоса были не более, чем шумом, который нравился мне значительно больше, чем мужские разговоры о политике и спорте, звучавшие отрывисто и угрожающе. Единственный раз в жизни я увидел тогда мать раздосадованной, правда, она тут же исправилась, ах, забудь, забудь, забудь.

Теперь я понимаю, что ее ненормальность заключалась в излишке энергии и чрезмерной интеллигентности. Она не тратила сил, прибираясь в комнате и на кухне, ухаживая за мужем и ребенком, развлекая соседок. Не думаю, что она тратила бы их, работая секретарем или продавщицей в магазине. Или в постоянных командировках, устанавливая системы безопасности, как я. В наши дни столько всякой ерунды говорят по поводу «удовлетворенности работой», словно многие понимают, что это такое. То, что обычно делает работу переносимой (не приносящей удовлетворение, а именно переносимой), – это дополнительные отравляющие элементы вроде поп-музыки, орущей из приемника, чека на зарплату, планов на продвижение, надежды провести ночь, кувыркаясь с кем-нибудь в постели. Я принимаю сильный алкоголь, который сейчас как раз опять начинает действовать. Две моих головы начинают поддразнивать друг дружку, одна сверху, другая снизу. Хороший пенис! Славный песик! Ну что, проснулся?

– Да, хозяин!

Опять собираешься сидеть и выпрашивать мяса?

– Да! Покажи мне что-нибудь вкусненькое.

Страуд делает знак официантке за стойкой – высокой блондинке, которая подходит вразвалочку, покачивая бедрами.

Высокая блондинка вынуждена так двигать бедрами, поскольку юбка не позволяет ей ходить иначе. Это белый сатин (нет) грубая ткань (нет) замша (да) со сквозным разрезом на пуговицах – как у Жанин, но длиннее, и такая тесная, что, хотя половина кнопок расстегнута, коленки ее при ходьбе поочередно выглядывают из разреза; Жанин слышит, как бедра девицы трутся друг о друга, но вообще-то изумление Жанин вызвано не юбкой. Она думает: «Надо же, шелковая блузка, чулки в сетку, высокие белые каблуки, совсем как у меня, даже ее рот и глаза накрашены как у меня, вот почему она на меня так таращится. До чего же я ненавижу этих фригидных сучек, которые одеваются как шлюхи, а потом пялятся на меня, будто это я – ничтожество».

Официантка уже вытащила из кармана на поясе карандаш и блокнот и полностью переключила свое внимание на Страуда, принимая у него заказ. Несмотря на ее рост и цвет волос, у Жанин усиливается ощущение, что она смотрит на саму себя, и это наполняет ее каким-то обморочным, немым возбуждением. В этом возбуждении чувствуется легкий привкус страха. Представьте, что однажды утром вы проспали на работу, вскочили, словно ошпаренный, с постели, быстро оделись, бросились к входной двери и вдруг обнаружили, что она заблокирована вашей машиной, стоящей посреди гостиной, а вся мебель сдвинута к стенам; если вы обнаружите что-то подобное, то вряд ли испугаетесь, скорее всего, вы просто подумаете, что до сих пор не проснулись. А когда внимательное обследование покажет, что машина такая же настоящая, как обычно, что это, несомненно, ваша машина, потому что ваш ключ ее открывает, и если вы поймете, что комната тоже цела и обои не повреждены, а значит, невозможно предположить, что какой-нибудь ваш друг-шутник вдруг стал миллионером и нанял рабочих, чтобы они проделали в стене комнаты дыру, внесли внутрь машину, а потом заделали стену; словом, если все вокруг свидетельствует о реальности окружающего мира, за исключением одной-единственной странности, то надо быть законченным пессимистом, чтобы отправиться обратно в постель, надеясь заснуть и проснуться в привычном мире, где не происходит никаких странностей. Я бы обошел машину и рискнул выйти наружу через черный ход, с опаской разумеется, как и всякий исследователь в незнакомом мире, но в надежде найти что-то новое и лучшее. Я бы смотрел на все как ребенок, позволяя вещам самим научить меня тому, какие они На самом деле, потому что мое понимание вещей вторично и несущественно. Для чего я заполняю такую чудную гадкую фантазию подобным дерьмом? – совсем как тот издатель, который приложил к «Истории О» небольшое остроумное эссе французского критика, чтобы пожиратели порнографии могли почувствовать себя в первоклассной интеллектуальной компании. Я всего лишь хотел сказать, что одежда официантки породила в сознании Жанин смутные опасения; Жанин не могла отвести от нее взгляда, когда та, покачивая бедрами, удалилась. Страуд, хихикнув, говорит:

– Она вас ненавидит.

– Почему?

– Завидует. Вы одеты как работница клуба, а она вас обслуживает, как будто вы один из членов.

– Агент велел мне так одеться.

– Вот как? Жаль. Я думал, что таким образом вы деликатно намекаете, что хотели бы здесь работать. Мне это понравилось.

Жанин обращает внимание на маленькую пухлую официантку, обслуживающую господина за соседним столиком. Та двигается быстро, так как юбка расстегнута на ней почти до пояса. Страуд поясняет:

– Все наши официантки и новенькие так одеваются. Холлис – фанат кнопок на женской одежде.

– Вы считаете, что предпочтения мистера Холлиса должны меня интересовать?

Страуд достает из кармана конверт и кладет его на стол. Он меняет тему:

– Пожалуй, пора поговорить о деньгах. Вас не затруднит открыть конверт и пересчитать то, что в нем находится? Если вы присоединяетесь к нашей команде, это будет вашей зарплатой за первую неделю. Если вы решите уехать сейчас, то это послужит компенсацией за беспокойство.

Жанин с сомнением достает из конверта толстую пачку новеньких купюр и пересчитывает их. Сумма больше, чем называл агент, больше, чем она могла себе представить. Она чувствует, что Страуд пристально смотрит на нее. Она думает: «Будь я кошкой, я бы облизнулась, но я актриса, и к тому же я не глупа. Должно быть, в этом клубе обитает несколько миллионеров, раз они собираются платить такие деньги, чтобы девушка вроде меня вошла в их ряды».

Она кладет деньги обратно в конверт и защелкивает его в своей сумочке со словами:

– Впрочем, я не против того, чтобы проявить интерес к предпочтениям мистера Холлиса, если вам так угодно.

Страуд улыбается и отвечает:

– Что ж, значит, он будет рад встретиться с вами в любой момент.

Я привожу в подробностях этот последний фрагмент диалога. Позже, когда Жанин будет уже в западне и попытается вырваться, она вспомнит, что у нее был шанс уйти и что она отказалась от него ради денег. У каждого бывает в жизни такой момент, когда случается развилка и он выбирает неверную дорожку. У меня это случилось, когда Хелен сообщила мне, что беременна, а я ответил, что мне нужна неделя, и спустя какое-то время зазвонил звонок, и, забудь это, я открыл дверь и мистер Юм и двое его сыновей прошли мимо меня и остановились посреди моей комнаты, да моей собственной комнаты и ЗАБУДЬ ОБ ЭТОМ. ЗАБУДЬ.

– Вы считаете, что предпочтения мистера Холлиса должны меня интересовать?

Деньги. Пересчитать. Незаметно, про себя, облизать губы. Выглядеть невозмутимо.

– Впрочем, я не против того, чтобы проявить интерес к предпочтениям мистера Холлиса, если вам так угодно.

Обед заканчивается и наступает время прослушивания. Страуд провожает ее по затянутому коричневой ковровой дорожкой коридору к двери с надписью «Комната отдыха», которую он распахивает и встает в стороне, пропуская ее вперед, она входит и тут же останавливается, ослепленная прожекторами, бьющими откуда-то снизу прямо ей в лицо. По обе стороны она угадывает большое темное пространство, прямо перед ней – стол, за которым на фоне яркого света выделяются контуры одной или двух человеческих фигур, слышен какой-то урчащий звук, возможно, работает проектор. Жанин оглядывается на дверь как раз в тот момент, когда она захлопывается и замок дважды щелкает. Нет больше Страуда. Раздается голос: