воображение?
Янтарные глаза сузились, сначала сердито, потом задумчиво.
– Это, – объявил Харрис, – сирена. Если в ней и присутствует некий эротический штрих – а лучше бы так оно и было, – так не для того, чтобы оживлять чье-то вожделение, мисс Нортон. Она будет выражать самую сущность женственности: хорошо рассчитанную притягательность, в основе которой лежит еще более расчетливый обман. – Он помолчал, переводя глаза с Лайзы на статую. – Кстати, это дерево – сассафрас с черной сердцевиной. Удивительно подходит, как вы считаете?
– Я считаю, что вы балансируете на грани того, чтобы стать женоненавистником, если уже им не стали, – парировала Лайза. – И если уж вы так не любите женщин, зачем вообще брать на себя труд создавать женские образы?
– У меня нет выбора, – пояснил Харрис. – В этом бревне скрыта сирена, и моя задача – извлечь ее оттуда на свет Божий. Я не могу превратить ее в то, чего нет.
– Но почему именно сирена? Я понимаю, что это женская фигура, это видно даже мне, но почему, например, не Мадонна или обычная русалка без всяких комплексов?
– Русалка – такая же водяная обитательница, как и сирена, только названия разные. Что же касается Мадонны… достаточно тронуть это дерево, чтобы понять, что Мадонны из него не получится. В нем есть некая… чувственность, не присущая незатейливой стихии чистоты и доброты.
– Что говорит не в пользу вашей модели, – рассердилась Лайза. – В каком свете это меня выставляет?
Глаза художника просто-таки загорелись. Лайза поняла, что взгляд, устремленный на нее Харрисом, не дает ответа на ее вопрос, да он и не собирается этого делать. Неизвестно, был ли Джек Харрис женоненавистником, но сейчас его глаза явно соблазняли, и более того, он хотел, чтобы она об этом знала.
Лайза начинала злиться, чего ей совсем не хотелось. Она отвернулась и решила встать со скамьи. И только тут почувствовала, что ноги у нее совсем затекли. Девушка качнулась и упала бы, не подхвати ее Джек Харрис.
Поймав Лайзу, он сжал ее в объятиях. Он не собирался отпускать девушку и даже не ослабил кольца обвивавших ее сильных мускулистых рук. Напротив, Харрис прижал Лайзу к себе так крепко, что она почувствовала жар его тела, увидела янтарные огоньки в глазах Джека совсем близко – ближе, чем ей хотелось бы.
Вдруг он накрыл ее рот губами. Поцелуй был настойчивым, почти наказанием, Харрис силой раздвинул ее губы, заставляя ответить. Руки стиснули девушку так, что у нее перехватило дыхание. Перед этой неожиданной пылкой атакой Лайза оказалась совершенно безоружной.
Когда пальцы Джека заскользили по ее спине, играя на ней, словно на каких-то чувственных клавикордах, Лайза обмякла в его руках. Разум протестовал, но тело уже покорилось. Когда язык мужчины скользнул между ее губ, они раскрылись навстречу его поцелуям, словно лепестки цветка навстречу солнцу.
Однако окончательно покорили Лайзу руки Джека. Когда Харрис приподнял ее, прижимая к себе, блузка девушки выбилась из-за пояса, открывая доступ к обнаженной коже его пальцам, загрубевшим от работы, но не жестким и грубым, а настолько трепетным и умелым, что они скользили легко, как перышки, как лепестки роз, колеблемые ветром.
И тут все кончилось так же внезапно, как началось. Чувственные сильные пальцы бросили Лайзу, как ненужный инструмент, а встретившие ее взгляд глаза стали холодными и отчужденными. В них не было и следа страсти, вызвавшей у Лайзы такой отклик.
– Вам, наверное, уже пора домой, – произнес он будничным тоном, словно они только встали после чаепития. – А меня ждет работа.
Спустя пять минут Лайза уже ехала домой, зная, что ее блузка по-прежнему не заправлена, а душевное состояние пребывает в еще более разобранном виде. Ее ловко выставили, как надоедливого разносчика, чьи услуги оказались попросту ненужными. «Вот ваша шляпа, но куда же вы так спешите?» – бормотала Лайза, задним числом разозлившись гораздо сильнее, чем в тот момент, когда это было нужно. Даже когда Харрис целовал ее, полностью подчинив разум и тело, Лайза не сердилась по-настоящему. Зато сейчас она была в бешенстве.
– Проклятье! Никто не смеет так вести себя со мной! – бушевала она, по-прежнему остро ощущая, хоть и не признавалась себе, прикосновение сильных пальцев к своей коже, его губы на своих губах.
Реальность оказалась значительно ярче, чем ее давешние грезы наяву: исключительная мужественность Харриса, его подчеркнутая искушенность всколыхнули в Лайзе такие глубины страсти, о каких она и не подозревала.
Девушка понимала, что Харрис полностью контролировал ситуацию, и это одновременно отрезвляло и бесило ее. Ведь захоти он взять ее прямо там, на полу мастерской, он бы так и сделал, а она бы позволила. Теперь Лайза это знала точно, и, хоть она не догадалась об этом раньше, Харрис тоже понял, и это только ухудшало дело.
И ведь ничего еще не кончено. Это Лайза тоже понимала, и это приводило ее в смятение. Она заключила сделку, и теперь у нее не оказалось выбора – надо было выполнять условия. Она приговорила себя, и единственным выходом было немедленно развернуться и ехать назад, чтобы попытаться изменить условия договора, причем быстро, пока он еще не успел начать работу с папиным деревом. Иначе рано или поздно ей придется сбросить с себя всю одежду, чтобы позировать для его скульптуры, и тогда она вновь окажется во власти человека, которому даже не нравилась.
К тому времени, когда Лайза добралась до дома, казавшегося теперь блеклым и уродливым после чудесного, слитого с природой обиталища Джека Харриса, на душе у нее скребли кошки.
Войдя в гостиную, используемую ею под мастерскую, Лайза швырнула сумочку в одно кресло, а сама плюхнулась в другое, сердито глядя на свое отражение в зеркальной стене.
– Дура ты, дура, – пробурчала она. – Самая настоящая идиотка. Надо же, и все это лишь ради того, чтобы получить скульптуру работы этого поганца Джека Харриса для папы. И ты еще не знаешь, чем дело кончится, и как это в итоге тебе понравится, и уж тем более понравится ли ему.
По-прежнему что-то бормоча, Лайза бросила взгляд на магнитофон, соединенный с телефоном, и решила прослушать запись.
Если телефон звонил в дневное время, Лайза считала своим долгом отвечать – пережиток, оставшийся у нее со времен работы на материке, где телефон являлся жизненно важным атрибутом ее творческой деятельности.
И только после ее переезда в Лонсестон Лайзе удалось ограничить себя одним аппаратом – в мастерской. Во время сна она отключала звонок, всецело полагаясь на магнитофон. Это было необходимо, когда девушка только переехала сюда и ей постоянно звонили, ошибаясь номером и поднимая ее каждую ночь в течение первых двух недель.
Хорошо быть таким, как Джек Харрис, подумала Лайза. Он-то делал все наоборот – совершенно не обращал внимания на звонки телефона во время работы.
А по ночам он скорее всего слишком занят другими вещами, чтобы отвлекаться на телефонные разговоры, вздохнула про себя Лайза, направляясь к аппарату.
Сначала шло сообщение от ее отца, в котором, несмотря на то, что он давно уже отошел от дел, время от времени просыпался некий офисный инстинкт: он интересовался, почему Лайзы среди бела дня нет на рабочем месте. Затем – сообщение от матери, волновавшейся, что, раз дочери нет дома среди бела дня, значит, она на работе и, наверное, переутомляется. А потом – этот невероятный немыслимый голос.
– Говорит Ганс. Здорова ли ты, Кетти, или, может быть, Энни? Впрочем, это не имеет значения… «как розу ни назвать» и т. д. и т. п. – весьма затейливый пассаж, как мне кажется. Быть может, случится так, что мы сумеем… однако, похоже, сейчас не время для флирта. Я лишь передаю сообщение твоему человеческому воплощению, которое должно вот-вот прибыть домой.
Лайза, с трудом веря своим ушам, прокрутила сообщение снова, чтобы убедиться, что расслышала верно.
– Мое человеческое воплощение желает сообщить, что на этой неделе в «Принсес-театр» дают весьма
