руководством Ананьева, стал прогрессивным.
Вероятно, этот рассказ был неожиданностью для Твардовского — после ликующего социального оптимизма, царившего «за проходной».
Но в том же шестьдесят втором году, когда был напечатан рассказ «За проходной», такой благополучный, такой утешительный, который сама И.Грекова позднее называла «лакировочным», был написан роман «Свежо предание», впервые предлагаемый сейчас читателю.
Существовал тогда у советских писателей такой обычай: одну вещь в редакцию, другую — в стол. Не у всех, конечно. Я когда-то рекомендовала именно этот способ литературной жизни молодым авторам, подающим надежды. Возможность посылать свои произведения за рубеж появилась позже — и далеко не для всех.
«Хозяева жизни» появились в печати через двадцать восемь лет после того, как были написаны. Но роман, написанный в 1962 году, дожидался встречи с читателем сказочный, былинный срок — тридцать лет и три года. Он тоже не был запланирован на то, чтобы лечь в стол. Хотя, прочитав — теперь только! — в частном письме, что И.Грекова все-таки отнесла его Твардовскому в «Новый мир» на предмет публикации, я просто не могла поверить своим глазам.
Что это было? Наивность? Простодушие? Вызов?
Пожалуй, скорее всего — вызов. Давайте, мол, Александр Трифонович, мы с вами — русские люди, не евреи, не сионисты — покажем всем, что не боимся ничего, и напечатаем это! А что тут все правда, что так оно и было — доказывать нечего. Было, но больше не будет никогда. Как говорит в романе жена героя- еврея Надюша: «А когда-нибудь про наше время скажут: свежо предание…»
Напоминаю тем, кто запамятовал. Целиком у Грибоедова эта фраза звучит так: «Свежо предание, а верится с трудом».
Верила ли И.Грекова, что эти слова в шестьдесят втором году прозвучат актуально? Не знаю. Во всяком случае — хотела верить. Как мы все.
Я не буду пересказывать содержание романа, — вероятно, вы, как и я, прочли его не отрываясь. Такой старомодный фокус знает И.Грекова — она пишет увлекательно. Я просто попробую объяснить, как случилось, что именно это произведение И.Грековой так долго ждало своего часа.
Конечно, роман произвел огромное впечатление на всю редакцию «Нового мира». Редакционный шкаф в свое время уже был забит рукописями о тридцать седьмом годе, о страшных ночах, когда люди просыпались от звука шагов на лестнице, о лагерях… После того как там был напечатан «Один день Ивана Денисовича», а «Известия» — «Известия»! — немедленно подхватили новый курс и напечатали лагерный, но «положительный» рассказ «Самородок», бывшие зэки поверили, что и впрямь открывается новая эра. Больше того: редакции других московских журналов — даже софроновский «Огонек» — насторожились и стали охотиться за невиданным прежде материалом. Ася Берзер, редактор новомирской прозы, посмеивалась: «Я могу им что-нибудь уступить из этого шкафчика».
Это продолжалось очень недолго — но все-таки был такой удивительный момент в советской периодике.
Однако на еврейскую тему даже в самые розовые времена хрущевской оттепели было наложено табу. Что-то в этой теме было, видимо, особенно болезненное. Что-то вроде стыда возникало у Хрущева, простодушного партийца первых лет революции, от разговоров о советском антисемитизме. Он еще помнил, что «этого нет, потому что не может быть никогда». Во всяком случае, в своей знаменитой речи на Двадцатом съезде он ни слова не сказал о недавнем сравнительно «Деле врачей» и только потом, в своих записанных на магнитофонную пленку мемуарах, сквозь зубы признал, что Сталин был подвержен этому позорному явлению.
Так или иначе, об эпохе еле прикрытого послевоенного антисемитизма вспоминать было не принято. Врачей выпустили? Выпустили. Реабилитировали? Реабилитировали. Слово «космополит» вышло из употребления? Бывшие антипартийные критики опять пишут? Псевдонимы не раскрываются?.. Какого же рожна? Мимо, читатель.
Правда, в середине пятидесятых годов начался антисионизм — но разве это то же самое? Сионисты — это агрессоры и союзники американцев, и вообще, «мы хотим любить египтяночек, а агрессии мы не хотим!».
И вдруг — роман о таком запретном и постыдном, чего вроде как и не было.
О том, чтобы такое печатать, не могло быть и речи. Вообще, даже существование этой рукописи было для автора опасно. А вдруг она какими-нибудь таинственными путями проникнет в самиздат или — еще того страшнее — попадет за рубеж?
И Твардовский сделал все, что мог: разрешил держать рукопись в редакционном сейфе. В том самом, где до 14 февраля 1961 года — дня своего ареста — хранился роман Гроссмана «Жизнь и судьба».[1]
Роман «Свежо предание» не был арестован. Он и в самиздат не пошел. Его читали только близкие друзья — литераторы. Горевали, что читатель увидит его нескоро — может быть, и впрямь только тогда, когда материал его станет преданием, которому верится с трудом. Когда? Может — через двести—триста лет. Этими чеховскими словами товарищ Суслов обозначил время, когда можно будет напечатать роман Гроссмана. Это пророчество партийного идеолога было широко известно в литературных кругах.
Литературная жизнь И.Грековой не прервалась. Дарование ее крепло, она пробовала себя в разных жанрах — например, в драматургии: написала с Александром Галичем пьесу «Будни и праздники» (на основе рассказа «За проходной»). Пьеса пошла во МХАТе и шла ровно полгода — до исключения Галича из Союза писателей. В «Новом мире» в 1967 году была напечатана ее великолепная повесть «На испытаниях». В ней рассказывалось об испытаниях вооружения на секретном полигоне в некой русской глубинке (действие происходит в 1952 году). Повесть имела большой успех и у русского, и у западного читателя (ее почти сразу перевели на несколько языков). Все тут было, чем силен замечательный талант И.Грековой, — динамика повествования, изумительные по точности и юмору речевые характеристики персонажей, их взаимоотношения, характеристика самого нехарактерного для советского общества тонкого слоя людей, которые на вопрос «чем мы живы?» отвечают: «скорее всего, работой»; «работа плюс чувство юмора!»
Работа в охотку — это то, что с самым большим вкусом описывает Грекова. И здесь она дала себе волю. Ни тяжелейшие бытовые условия, ни сорокаградусная жара, ни сварливые жены (и все это она тоже описывает со вкусом и беспощадностью), ни даже политические доносы — ничто не может переделать этих странных людей. Повестью зачитывались, ею восхищались — особенно за подлинность, за отсутствие лакировки. Но именно эта подлинность вызвала в родной Москве нешуточный скандал.
Академия Жуковского возмутилась. Устроено было публичное осуждение повести. Гнев академического начальства вызвали и изображение бытовых условий жизни военных, и самый сюжет повести — неудача испытаний! — и даже факт ее публикации в «Новом мире», который давно уже стоял у начальства поперек горла. Какое право имел профессор академии опубликовать такую «очернительскую» вещь? «Где вы видели пьяного офицера?» — кричал на автора замполит.
Вся эта история, в несколько преображенном виде, получила литературное воплощение в небольшом рассказе «Без улыбок».
Героиня рассказа, которую «подхватил железный поток проработки», сидит в Большом зале Совета, слушает, как один из выступающих кричит: «Она, она…» — и думает: «Про меня до сих пор никто не говорил „она“. Говорили „М.М.“ или, чаще, „уважаемая М.М.“, или, еще чаще, „наша уважаемая М.М.“ Откуда им знать, как себя чувствует женщина, про которую говорят, про которую кричат просто „она“, словно ее вывели для телесного наказания на площадь перед кабаком… Может быть, никто из них не понимает?»
Отметим, и не только для феминисток, что М.М., «Она» — единственная женщина в зале.
Потом М.М. размышляет: «Сколько я помню, мне всегда сопутствовал Успех… Еще бы: женщина- ученый, автор трудов, переведена на языки, и прочая, и прочая… (И позже): Коварная вещь, этот успех. Он одаряет, он же и грабит. Смотришь — ты уже нищий. Хотела ли бы я, чтобы он ко мне вернулся? Нет. Прежним я его уже не приму».
Проработка закончилась благополучно для героини и в рассказе, и в жизни. Нам неизвестно, что сделала М.М., когда все снова стали ей улыбаться, но Елена Сергеевна Вентцель — она же И.Грекова — подала заявление об уходе из академии. И стала преподавать математику в Московском институте инженеров железнодорожного транспорта.
